—Виноваты, мадам. Давай нам все хозяйство, будем возмещать ущерб.
Я забрала у нее коробку и подвеску, упаковала драгоценный винтаж и положила к себе в сумку. Регина ревниво поглядывала то на меня, то на сумку, то и дело поправляла на мне ремень сумки и умоляла не потерять футляр с подвеской. Мне надоело, что она контролировала каждый мой шаг,— стоило мне замешкаться на секунду, как она начинала вопить: «Ты где?!»
—Не волнуйся, напоминаю, что мы летим в Питер на одном самолете. Деться мне некуда. Надеюсь, ты не думаешь, что я сбегу с твоей подвеской?
—Все может быть,— проворчала Регина.
Уже в самолете она не дала мне поставить сумку на багажную полку, забрала ее себе и держала в руках. И в родном городе, пока мы стояли в очереди на паспортный контроль, все время волновалась — а Сашка починит замок у цепочки, или надо нести в ремонт?
—Починю, починю,— успокаивал ее мой муж.— И кровь выведу, не волнуйся ты так.
—А ты откуда знаешь, как пятна крови выводить? —подозрительно прищуривалась Регина.
—Нам, серийным убийцам, по штату положено,— серьезно отвечал Стеценко.
Очередь подозрительно оглядывалась на них и подтаскивала сумки к себе поближе.
Дома нас встретил необычно тихий и грустный ребенок в вылизанной, фантастически чистой квартире, и это меня испугало. На вопросы, что случилось, он отворачивал глаза.
—Ничего. Все нормально.
—Но я же вижу, что не все нормально.
—Отстань от парня,— бросил мне муж, как только Гоша ненадолго вышел.
—А вдруг у него что-то случилось?
—С чего ты взяла?
—А это ты видишь?— я обвела рукой стерильный интерьер.— Ты же знаешь, какая для него проблема — убрать квартиру.
Это была чистая правда. Если у ребенка на душе было хорошо, он прекрасно себя чувствовал в обстановке, максимально приближенной к городской свалке. Доктор Стеценко как-то, бросив взгляд в его комнату, заметил, что в мозгу всплывают только две ассоциации: или обыск, или ограбили. Поначалу я пыталась взывать к совести,— мол, лет-то тебе уже много, когда ты научишься за собой постель убирать? Ответом обычно бывал стук захлопнутой двери. Не лезь, мол, мамочка, ко мне в комнату, а заодно и в душу… А раз он прибрался по собственной инициативе, да еще так качественно, какой-то у него в жизни раздрай.
Я пошла за ним, заглянула в его комнату. Ребенок сидел грустный.
—Ну что с тобой, цыпа?— я присела у его стола на корточки и заглянула ему в глаза.
—Ничего особенного,— вяло ответил он.
—А все же?
—Выражение «преподаватель завалил студента на экзамене» тебе знакомо?— сын упорно отводил глаза.
Я подумала, что это — закономерный результат ночных посиделок с гитарой, а потом пропусков первых пар, потому что нет сил встать вовремя после ночных посиделок, особенно когда мамочка в отсутствии и некому гонять его по утрам. Надо бы рассердиться, а мне стало его безумно жалко. Ситуацию весьма непедагогично разрядил доктор Стеценко, просунувший голову в комнату (он всегда очень чутко ловит мои интонации в разговоре с ребенком, чтобы пресечь военные действия, если что):
—Ерунда какая! Твоей маме наверняка знакомо другое выражение: «студент завалил преподавателя после экзамена». Да, Маша? Никогда на такое не выезжала?
Шутки шутками, а я вспомнила, что совсем недавно то ли в Новгороде, то ли во Пскове студент и впрямь застрелил пожилого преподавателя, отчаявшись сдать тому зачет. Надеюсь, у нас не тот случай.
—А какие такие экзамены в марте, котеночек?
Ребенок еще немного позапирался, но, в общем, умело проведенные следственные действия дали следующие результаты: ребенок признался, что еще в зимнюю сессию вступил в конфронтацию со стареньким преподавателем всемирной истории искусств. Преподаватель им рассказывал, что картина «Черный квадрат» Казимира Малевича знаменует высший и последний этап искусства, суть которого заключается в выходе за традиционные рамки. Путем выхода художника за пределы видимого, умопостигаемого мира, выхода в Ничто, в Абсолют, можно спасти мир, потерявший целостность и находящийся на грани гибели. Ребенок же мой вылез и возразил, что «Черный квадрат» — никакой не манифест супрематизма, а гениальное предвидение художником появления «Пиксела» — черного квадрата, ставшего минимальным основополагающим элементом современного виртуального мира. Это кто же такое придумал, спросил преподаватель, и мой деточка сослался на двух петербургских художников, отца и сына Григорьевых, представляющих художественное направление, которое называется «аброгативизм», то есть «отмена», «опровержение» (Гошка, рассказывая мне об этом, шпарил по памяти, конспектами не пользовался, и это привело меня в экстаз).
Профессор сказал, что не знает никаких Григорьевых, и воззвал к авторитету художника — мол, Малевич полагал, будто черный квадрат лежит в основании живой природы, а Гоша на это заявил, что Малевич сам не понимал сути своего гениального предвидения и заблуждался относительно значения «Квадрата». Это — пиксел, и никаких гвоздей.
В общем, сшиблись не на жизнь, а на смерть, и старичок закричал, что пока Гоша не поймет и не прочувствует правильно существо картины, оценки по истории искусств не получит. Гоша стоял на своем — не живая природа, а пиксел, и преподаватель констатировал, что студент не прочувствовал. А раз не прочувствовал, то и оценку не получил.
—Понимаешь, ма. у Малевича не было адекватных знаний о виртуальном мире, их тогда ни у кого не было, иначе бы он сформулировал суть «Черного квадрата» как воплощение минимального основополагающего элемента экранов телевизоров и компьютеров, короче, минимальную единицу изображения…
Доктор Стеценко в этот момент пошутил:
—Помедленнее, я записываю.
Я цыкнула на него. Лучше бы не ерничал, а послушал умные речи.
Далее: в марте профессор поинтересовался, не поумнел ли студент Швецов. Последовал новый виток дискуссии, теперь — о том, правомерно ли преподавателю требовать от учащихся не просто изложить материал, а присягать на верность частному мнению преподавателя. Вердикт преподавателя — «не поумнел» и «больно умный», а мой балбес еще усугубил ситуацию, спросив, как это возможно одновременно.
В общем, поведение моего цыпы квалифицировано не просто как отсутствие фундаментальных знаний по истории искусств, а с отягчающими обстоятельствами в виде хамства и неуважения к преподавательскому составу, со всеми вытекающими…
Слушая эту леденящую душу историю, я наполнялась гордостью за свое чадо, которое еще полгода назад требовало бросить все театры и музеи с корабля истории, а сегодня без запинки излагает фантастически умные вещи, о которых не знают даже преподаватели, и невзначай бросает фразы типа: «Вчера, когда я был в консерватории на концерте филармонической музыки и слушал «Хорошо темперированный клавир» Баха»… (когда он мне сказал такое впервые, я даже села, не удержавшись на ногах, а доктор Стеценко предложил впредь не обрушивать на меня такие вести без подготовки).
