Вот, например, городской суд дважды возвращал на дополнительное расследование уголовное дело по обвинению одного известного питерского скандалиста в оскорблении судьи. По какой причине? Скандалист заявлял, что нуждается в услугах переводчика, который не был предоставлен ему на следствии. Суд проигнорировал тот факт, что обвиняемый, хоть и являлся армянином по рождению, но с шестилетнего возраста жил в России. Окончил русскоязычную школу и институт, и даже более того — в течение последних пяти лет был зарегистрирован как издатель и главный редактор (!) газеты, выходящей на русском языке. Пришлось следователю извернуться и найти переводчика с того редкого диалекта, на котором так долго настаивал обвиняемый. Пришел переводчик с восточного факультета Санкт-Петербургского университета, заговорил с обвиняемым на этом самом редком диалекте, и быстро выяснилось, что подследственный не понимает не только этого диалекта, но и вообще армянского языка, и не владеет никаким языком, кроме русского.
Правда, следственный фольклор полон баек, утешающих оперов и следователей, что и на таких зарвавшихся негодяев находится управа. Например, в УБОПе очень любят вспоминать про то, как окорачивают уроженцев Чечни и Кавказа, прекрасно понимающих по-русски, но из вредности требующих переводчика. Когда напряжение достигает апогея, дежурный опер успокаивает задержанных, мол, сию минуту будет переводчик.
—А с какого диалекта?— ревниво спрашивают задержанные.— Мы вот понимаем только диалект правой стороны Западной улицы села Сунжа-Юрт.
—Вы хочете песен — их есть у меня,— весело говорит дежурный, и распахивает дверь,— вот и переводчик.
В кабинет входит самый здоровенный боец СОБРа в маске с прорезями и, помахивая дубинкой, спрашивает:
—Ну, кто тут по-русски не понимает? А то я объясню…
Вопрос исчерпан: с этого момента по-русски понимают все. А еще мне рассказывали про один случай, имевший место в стенах Федеральной службы безопасности, тогда еще называвшейся КГБ. Следователи и оперативники допрашивали русского эмигранта, а ныне гражданина Финляндии, по подозрению в крупной контрабанде. Подозреваемый валял ваньку и на ломаном английском языке заявлял, что ничего не понимает по-русски, ну ни единого слова. Тогда один оперативник пошутил; наклонился к нему и интимно спросил:
—А слово «расстрелять» ты понимаешь?
Хоть это и было, по словам рассказчика, даже не в 1937 году, а гораздо позднее, но задержанный на всякий случай испугался — мало ли чего можно ждать от Комитета… И сразу же стал прекрасно понимать по-русски, а главное — давать показания.
Но это все байки. А я хочу рассказать правдивую историю. В 1984 году я расследовала дело по обвинению молодого парня-молдаванина в покушении на изнасилование собственной племянницы. Негодяй только что освободился из колонии после отбытия срока за хулиганство и слонялся по городу, ища приключений. Когда кончились деньги, он зашел к своей сестре в надежде чем-нибудь разжиться, но той не оказалось дома. В квартире была только ее дочь, двенадцатилетняя девочка, племянница этого урода. Она дядю практически не помнила, поскольку была совсем крохой, когда тот сел. Родственничек быстро очаровал девчонку, поболтал с ней, потом уложил на кровать и сказал, что сейчас будет очень интересная игра.И попытался совершить с ней половой акт.
Несмотря на то, что уголовный закон тогда считал, что дети до четырнадцати лет могут не понимать характери значение совершаемых с ними действий, девочка довольно быстро поняла, что происходит, и стала отбиваться и так истошно кричать, что ее услышала соседка за стенкой кирпичного дома. Женщина вышла на лестничную площадку и стала звонить и стучать в дверь, спрашивая, что там происходит. Насильник не давал девочке открыть дверь, фальшиво заверяя соседку, что все хорошо, но ребенок продолжал кричать. Наконец вернулись ее родители и взломали дверь собственной квартиры, откуда выбежал негодяй и скрылся с места происшествия. Уголовному розыску даже не пришлось трудиться: дружные молдаване вышли на охоту всем кланом и через сутки доставили педофила в отделение. С этого момента он попал в мои руки, но виновным себя не признал и стал издеваться надо мной, как только мог.
Лицо молдаванина украшали царапины от ногтей потерпевшей, которые он объяснил тем, что возился с племянницей, и она нечаянно поцарапала его. Соседка категорически заявила, что борьба в квартире, которую она слушала через дверь, выйдя на крики, была нешуточной, девочка кричала, что ее насилуют. Но подследственный ссылался на неприязнь к нему соседки, вызванную якобы тем, что она подбивала к нему, молодому и красивому клинья, а он не откликнулся на ее зов.
Через несколько дней в камере педофилу подсказали, что он может потребовать переводчика. Что подследственный и сделал незамедлительно, заявляя мне, что отныне будет общаться со мной только по-молдавски. Я заинтересовалась и попросила его сказать что-нибудь на молдавском языке. Оп замялся и после долгой паузы что-то пролепетал.
—Зачем вам переводчик?— насмешливо спросила я его.— Ведь вы плохо говорите по-молдавски, гораздо лучше — по-русски.
В его глазах засветился мистический ужас. Он решил, что я сама говорю по-молдавски и уличила его в незнании языка. Но он довольно быстро справился с замешательством и объяснил, что да, русским языком он владеет хорошо, но переводчик ему нужен в связи с тем, что он не понимает юридических терминов, в изобилии содержащихся в процессуальных документах. Делать нечего, раз имело место такое заявление подследственного, мне пришлось искать переводчика.
Не так это было просто — его найти. Те люди, которые владели молдавским языком, либо были родственниками обвиняемого, либо отказывались идти со мной в следственный изолятор, либо не считали эквивалентной затраченным усилиям ту оплату их труда, которую я могла предложить в соответствии с расценками бухгалтерии прокуратуры: тридцать копеек в час, как сейчас помню. Один из тех, кого я как-то безуспешно пыталась привлечь к участию в расследовании в качестве переводчика, язвительно напомнил мне, что в прошлый раз, приведя его в следственный изолятор, я строго предупредила: за правильный перевод вам — тридцать копеек, а за неправильный — до пяти лет.
Наконец я раскопала женщину — лейтенанта милиции, которая взялась за это трудное дело просто из чувства долга. Вместе с ней я пришла в следственный изолятор. Привели подследственного, он заметно испугался переводчицы, с грехом пополам объяснился с ней на молдавском языке и замолк.
—Он просит, чтобы я ему перевела постановление о привлечении в качестве обвиняемого,— пояснила переводчица и, вздохнув, начала рассказывать ему постановление на молдавском языке.
Я сначала отвлеклась, а потом прислушалась — и с изумлением услышала молдавскую речь, перемежаемую знакомыми словами «постановление», «преступление, предусмотренное», «статьи Уголовного кодекса», «обвиняется» и т д. Отозвав в сторону переводчицу, я тихо спросила ее, почему она говорит эти слова по-русски, а не переводит, ведь обвиняемый просил переводчика именно из-за того, что не понимает юридических терминов. Переводчица устало вздохнула.
