—Дьюк!
—Папочка!
—Дико и эмоционально неточно. Но говорите.
Фицджералд взял себя в руки и сказал:
—Как конкретный юрист в этом конкретном деле вы упустили то, что идеально выражает мною произносимое.— Фицджералд оседлал свой триумф, как уморительного товарища по детским играм.— Наша дочь уже выразила желание отправиться с мистером Болэном!— Барыня Фицджералд влилась в развлечение улыбчивого триумфа, направленного против этого лос-анджелесского тупицы.
—Это я знаю,— просто сказал Хит.
—Так в чем же тогда проблема? — хором спросил один Фицджералд, а то и оба сразу.
—Вы сказали, что ехать ей нельзя,— с еще большей простотой сказал Хит.
—Ваше мелкое для профессионального законника ощущенье уместности поведения удивляет нас,— сказала барыня Фицджералд.— Любой родитель признает в нашем отказе способ, к которому прибегают матери и отцы, чтобы выиграть время, покуда они свыкаются с мыслью.— Ее произношение слов «матери» и «отцы» было заимствовано прямиком из «Дика и Джейн»
. Фицджералды переглянулись. Навалились они плечом к плечу, завися сейчас от своей близости, своего знания друг друга. Это станет испытаньем того, на чем зиждется их брак.
—Мы решили,— сказал мистер Фицджералд, с надеждой глядя на свою невесту,— что Энн уже достаточно взрослая, чтобы самостоятельно принимать решения. В данном случае…— О, это было прекрасно.— …мы определенно не одобряем ее решение.
—Но станете ли вы ей мешать?— взмолился Хит, собою не владея.
—Нет.
—Как! Вы распахиваете двери похоти!
—Хит,— предостерег Болэн.
—Она взрослая женщина,— стояла на своем барыня Фицджералд.
Хит принялся кричать:
—Да тут речь идет о супружеской общности, черт бы драл! Остается технически сомнительным, имеют ли эти люди право на сношение. А без этого юридического права они суть прелюбодеи! И вы еще зовете себя родителями перед лицом подобного аннулированья пристойности!
Болэн:
—Заткнитесь, Хит. Заткнитесь и ступайте вон.
Хит пренебрег им.
—Мелкое наложение ареста на движимое имущество — и вы продаете собственное дитя в рабство! Позвольте спросить у вас кое-что. Позвольте спросить вот что. Вы интересовались воздействием, какое произведет рождение внебрачного ребенка на уваженье, коим вы, вне всяких сомнений, пользуетесь в своем обществе? Иными словами, если на свет произведется ублюдок? И если да, то что?
Болэн теперь лежал на боку, держась за голову. Остальные выпрямились и замерли от ужаса, покуда напряженный до белизны костяшек лос-анджелесский ярыжка грешно кружил над ними.
—Давайте поговорим разумно. Штрафные либо принудительные убытки в этом деле крайне маловероятны, верно? Сообществу не нужно устраивать из вас показательный пример. Вы следите за ходом моей мысли? По справедливости, оценка убытков целиком и полностью зависит от решения суда, где к вам с хорошей точностью отнесутся сочувственней, нежели к моему клиенту. То есть поглядите на него. Он похож на сумасброда. Так все представляют себе амбулаторного анархиста. А вы нет? Задайте себе этот вопрос.
Теперь последнее — и постарайтесь ничего не перепутать: свести убытки к минимуму, указанному деликтом, есть ответственность истца. В данном случае в действительности нанесенный совокупный ущерб определить трудно.
Рекомендую вам улаживать дело во внесудебном порядке. Рекомендую удержать свою дочь дома, где ей самое место.
—Сколько?— спросил Фицджералд.
—Я думаю о сотне кусков.
—К черту весь этот шум,— сказал Фицджералд и вышел, супруга — рядом, с достоинством из комнаты. Им придется купить шампанского и отпраздновать свою победу.
Энн задержалась. Она склонилась над кроватью Болэна и затопила Болэново ухо жарким дыханьем, когда сказала:
—Они продали меня вниз по реке, дорогой. Мы теперь с тобой одни.— Она ушла.
Покидая палату сам, Эгдон Хит сказал Болэну едковато:
—Мне по крайней мере следует взыскать с вас стоимость моего авиабилета.
—Такова жизнь спекулянта,— сказал Болэн.— Попытка засчитана.
Болэн был измочален. Он подружился с медсестрой, которая за ним присматривала. У нее были крохотные, близко посаженные глаза и вздернутый нос картошкой. Она рассказал Болэну историю всей своей жизни, время от времени делая в ней паузы, чтобы залиться слезами. Незамужней она оставалась вплоть до сорока; затем вдруг вышла за пожилого автолюбителя из соседнего городка. Не так давно он сообщил ей, что это ни в малейшей степени не была любовь с первого взгляда. Вот от чего и было ей сейчас плакать. Болэн взял ее за руку, видя ее лицо в другом конце трубы, и сказал ей:
—Не парьтесь, дорогуша,— самым утешительным своим гортанным баритоном.
Болэну не делали ничего, лишь производили какие-то замеры, включая сюда рентген. Замеры они делали изо дня в день.
—Какая у меня температура?— спрашивал Болэн. Или: — Какой у меня пульс?— Или: — Какое у меня кровяное давление?— Однажды, сонно, он поинтересовался: — Я какие номера, доктор?
—Довольно многие,— сказал врач.— Мы все таковы.
Вот о чем Болэн думал непрерывно — о том разе, когда он из своего .22-го калибра дерябнул по пианино, о красивом щепленье чрезмерно отполированной древесины, о том, как завивались лопнувшие струны, отставая от высвобожденных столбиков пряного пианинного света, о теплом ореховом прикладе своего .22-го, о другой пряности израсходованных патронов, о слове «разрывной», о ярости врага, о серебряных дисках, что пули проделали в окне, о простой точности планки прицела, о синеве дульной стали, о названии «винчестер», когда ты в Америке, о мире Капсюльных Пневматических, Короткоствольных, Длинноствольных и Снайперских с Удлиненным Стволом, о неутолимой тяге паскудить памятники, даже памятник частному фортепиано, который он продырявил с красивого дерева, переживая почти ослепляющее неотвратимое виденье того, как эта жалкая дрянь взрывается расколотым красным деревом, слоновой костью, черным деревом и проволокой. Никакие больше аккорды Баха не наполнят деревья своим суровым отрицаньем. Нет тут места для пианино, праведно вспомнил он. Никаких пианин тут, пжалста.
Энн сидела на переднем сиденье «хадсона». Совсем как в песнях, волосы у нее были из сверкучего злата, а уста — как вишневое вино
. Быть может, волосы из сверкучего олова, уста цвета напитка, прозываемого «Холодная утка»
. Выглядела она жуткой шалавой. В глазах таяла сурьма, которой обведены веки. Бог знает, что она замыслила. Она смотрелась гулящей, как любая бульварная раскладушка после десяти лет стоячих промежностных захватов любого чревного червя, что полз в ее сторону.
А у него зрение меж тем улучшилось; до той степени, что мир не казался уже круговой панорамой в конце трубопровода. Его тяга рвануть по трассе теперь превратилась в тихую, зудящую манию.
