У него имелось надежное доказательство — подтвержденное зрительное наблюдение,— что Энн в тот день виделась со старым своим наперсником по имени Джордж Расселл. Это оговаривалось соглашением. Сама по себе невеликая компенсация того, что она лишь годом ранее упорхнула с этой птицей в Европу, как раз в то время, когда взаимное доверие, как воображал себе Болэн, выросшее между ними, не должно было давать возможности даже смотреть на другого мужчину. После, между ними же, случились месяцы нутряных выпадов, от которых они оставались опустошенными, но, как он считал, «по-прежнему влюбленными». И вот опять Джордж Расселл поднял свою ухоженную голову. Его «Виталис»
тяжко обволок всю землю.
Дело Болэна и Энн было причудливо. Довольно долго они чуть ли не постоянно виделись друг с другом утром, днем и вечером. Родители ее, Дьюк и Эдна Фицджералды, были светскими фикциями автомоторных денег; и Николас Болэн им не нравился даже на полстолько. Дьюк утверждал, что он лошадь, которая нипочем не дойдет до финиша. Эдна говорила, что он попросту не считается.
Но Болэн и Энн виделись каждое утро, день и вечер. Определенное количество этого времени неизбежно не тратилось ни на что хорошее. Для Болэна — да и для Энн — все это казалось одним из одержимых заклинаний жизни, пространственным пробоем, небесами.
Однажды, к примеру, были они на лодочке Болэна; он — в каюте, регулировал пламя параболического бутанового обогревателя. Энн — на койке с ним рядом, Болэн — в иезуитской истерике взаимного непонимания. Энн явно, прелестно этого ждала. И Болэн ей взял и выдал, вот так вот. Оседлывая ее, он заглянул под низ: от берега к берегу прыгала селедка, морская идиллия. Энн, с ее стороны, нипочем не следовало советовать ему придержать коней; поскольку один тревожный миг он вообще не мог запуститься. Она ободрительно потрепала его и сообщила, что мы теперь большой мальчик. Своими лодыжками она скользнула ему за колени. Болэн чувствовал, будто надувается, становится скрипучей поверхностью, а та расширяется, твердея и бледнея, что он метеозонд, подымающийся сквозь стратосферу, поначалу лишь сдутый мешок, с набором высоты он круглеет и тончает, затем — взрыв и долгое безумное паденье в океан.
После они вместе наблюдали закат на озере Эри; отбеленное водянистое солнце осторожно опускалось на горизонт и лопалось, как волдырь, сочась красным светом на ядовитое озеро. Можно было сосчитать семь труб «Электрической компании Эдисон»
. С нежностью вдыхали они отходы «Химикатов Уайандотт»
. Спали в объятьях друг друга на коллоидной, слегка радиоактивной зыби.
Назавтра он был слегка с похмела. Покурил травы и, как следствие, обрел понимание, что его стул поет блеклым голосом Дика Хеймза
. Снаружи его настигло убежденье, что небо вулканизовали. Он попробовал позвонить Энн, а получил в ответ ее мать, которая держалась с ним прохладно. Болэну она напомнила, что все семейство пакует чемоданы ехать на ранчо в Монтану, и, наверное, лучше будет, если Болэн позвонит в конце лета.
У Болэна по-прежнему не умещалось в голове, что Энн даже минуту проведет с другим. От таких мыслей у него рвалось сердце. Ее семья его ненавидела. Из-за этого Энн всегда с неохотой принимала его в доме. Они знали, что он не работает. Они видели его на мотоциклах и чуяли, что он промотал свое образование. Теперь, по телефону, свиноподобная мать Энн сочла необходимым велеть ему дожидаться конца лета, чтобы позвонить. Болэн души не чаял в удовольствии, какое мог бы принести выстрел этой старой манде в хребтину.
—Бармен,— сказал Болэн,— у меня стакан протекает.— Он глянул на мигавшую снаружи вывеску «Бара Поншантрейн», видимую изнутри.— Вы когда-нибудь пробовали баклана?
Джорджа Расселла, другого, он не знал, но без всяких сомнений позвонил ему.
—Слышь, Джордж,— сказал он.— Я требую прекращения глупостей с твоей стороны.
—Ох, Болэн,— с жалостью сказал Джордж.
—Я хочу тебе помочь.
—Ах, Болэн, пожалуйста, только не это.
—Помню, как-то раз, Джордж, ты сказал, что не мог бы жить без лацканов.
—Я такого не говорил,— произнес Джордж учтивым тоном.
—Не могу жить без лацканов.
—Это неправда. Ты пьян или принимаешь наркотики?
—Правда это или нет, но почему ты так сказал?
—Я этого не говорил.
—Что бы это могло значить?
—Я этого не говорил.
—Что бы это значило? «Не могу жить без лацканов»?
—Болэн,— перебил Джордж.— Ты можешь с этим смириться: Энн встречается со мной. Можешь?— Про Джорджа Болэн мог припомнить лишь одно — таких, как он, стоматологи называют сопунами. Зубы у него были приличные — он приобрел их на аукционе имущества Вудро Уилсона
. Джордж повесил трубку. Одной ногой Болэн — в пропасти.
Кто-то кинул мелочи в музыкальный автомат. Две пары, знакомые друг с другом, материализовались сентиментальным джиттербагом. Такое вытворяли друг с другом и швабрами моряки, когда сердце у них разбито на авианосцах посреди Второй мировой, джиттербаги на летной палубе, а камикадзэ налетают нанести свой смертельный удар; тот самый танец, что могли б исполнять боцманмат с главным старшиной в ста пятидесяти трех милях от Сайпана под военно-морской оркестр из восьмидесяти пяти человек, играющий «Шлюпку враскачку»
на верхушке четырехсот тысяч тонн бризантной взрывчатки, при том что к ним приближается набожный японец на летающей бомбе.
Болэн направился обратно к своему столику, но тот перехватил какой-то чудик.
—Кто чудик?— спросил он у бармена.
—Вы.
—Я видел табличку в урыльнике, где написано: «Не ешьте, пожалуйста, мятные лепешки». К вам тоже относится.— Бармен напустил на себя смешок, закинув голову, чтобы Болэн сумел рассмотреть черные овалы-близнецы, разделенные черенком его носа. Он все равно пошел к столу, неся свежий виски.— Расскажите мне о своей семье,— сказал он чудику.
—Нас всего трое,— улыбнулся тот,— две собаки да змея.— Болэн посмотрел на него, чувствуя, как его мозг вкручивается в первую фокальную точку вечера. Человек поднял с пола одну свою галошу и поднес к собственному уху.— Я слышу Экрон, Охайо,— объявил он. Болэна покорило.
Человек на вид был неряшлив и изможден. Заметив, что Болэн смотрит, он похвалился, что прежде был чудовищно жирен.
—Угадайте.
—Двести,— сказал Болэн.
—Тепло. Пять лет назад я весил четыре восемьдесят. К. Дж. Кловис. Зовите меня Джек.— Натужно привстал. Ему недоставало ноги. Потом Болэн заметил костыли. У Кловиса не было шеи, не дороден, а голова его просто сидела в мягкой луже плеч.— Я потерял веса больше, чем сам могу поднять!— Он обратил внимание Болэна на различные уродства своего скелета, вызванные исчезнувшим весом. К примеру, бедра вывернулись наружу.— У меня стопы оплощали! Варикозные вены по мне всему выскакивали! Куда ни кинь, отовсюду опасность!— Он рассказал Болэну о двух своих друзьях с Верхнего полуострова, те оба весили больше четырех сотен и, как и Кловис, мучились болью сердечной оттого, что при таком весе не могли раздобыть себе щелку. Стало быть, дали обет сбросить весь этот излишек. Он сел на диету под приглядом врача; друзья его пошли на ломки собственного изобретения. Вначале он сокращался слишком быстро и, следовательно, пока тело его кормилось собой, заработал себе подагру.