Проктор сострил, что ему плевать, собьют они самолет или нет, главное — чтоб у него сиденье работало. Но старый шкипер ему напомнил, что чарли найдут тебя, даже если катапультируешься, и сделают из твоего языка «Графиню Мару»
. Но Проктору все равно было плевать — вот плевать, и все тут! Он грохотал, бомбил, взрывал и убивал, и топил мелкие суденышки так же, как и прежде, вот только сейчас все это делал в перерывах между бомбометанием, когда ему полагалось быть на разведке.
В эту вот нескончаемую голубую даль Янки-Дудл Проктор и отправился, залетевши в такую высь, в какую только и мог улететь на частых хищеньях из старого ранца авиационного врача; по-прежнему дрочливый, как невесть что, он иногда цапал себя за промежность летного костюма посреди боя, хихикал, когда зенитки мягко покачивали его воздушное судно или гасили какой-нибудь «небесный ястреб»
помельче, что всегда летали на боевые задания вместе с «фантомами» «Макдоннелла».
Порой, сверхзвуково налетая по-над деревьями, он мельком видел «миги», размещенные на взлетно-посадочных полосах в джунглях, некоторые — при подъеме в воздух. А однажды в боевом строю возникла ракета класса «земля-воздух», словно эмалированный древесный ствол, и Проктор намеренно дал ей себя выбрать и следовать за ним тысячу футов, пока не одурачил компьютерный мозг и ракета не пронеслась мимо цели. Вновь он хихикнул и цапнул себя пятерней за летный костюм, вообразив, как это ценное капиталовложение косоглазых предпринимает жалкую попытку убить солнце, которым Проктор подменил самого себя посредством безумного параболического маневра, от которого бледные металлические крылья «фантома» мягко приподнялись от силы бог знает скольких перегрузок; от такого даже старая ухмыльчивая рожа Янки-Дудла натянулась и стекла к жопе; от этого гладкие пышные изгибы Азии, ласкаемые его ударной волной, засорились невообразимой ажурной резьбой деревьев и деталей. Он набирал высоту, звуковые удары залпами раскатывались по всей местности, форсажные камеры тянули до предела и вынесли на пятидесяти тысячах футов в завитках, волютах, красивых спиралях пара.
От трех недель цапанья на его летном костюме осталось блестящее пятно.
Как близко все это теперь казалось. И вообще-то — портило ему езду; в спортивном автомобиле, христа-ради, с его дурацкими вялыми приборами, показывающими нелепое перемещение машины, привязанной к земле. Оказываясь на парковке для персонала, он весь исходил на мочу. У грузового пандуса стоял фургон фармацевтической компании, и Проктор, уже успокаиваясь, вообразил, как вгрызается в этот грузовик от носа до кормы. За первой дверью он заметил выводок жутковатых маленьких интернов — их выдавали тщательные стетоскопы, свисавшие из карманов. Проктор велел им разойтись, и они подчинились. Они знали, что Проктор может опорочить их на планерках. На запутанном жаргоне, которым изъяснялись в мире интернов, Проктор значился как «мудак». Только применительно к Проктору это было несправедливо — он был совершенно безвредно переплачиваемым хлыщом медицинской профессии.
—На стол.
Болэн повиновался. Он видел, что врач болтать не расположен. Да и он сам, вообще говоря, тоже. От бесконечных кошмаров о возможных вторжениях в его тело он стал слишком уж дерганым.
—Вы в каком смысле доктор?
—Я в смысле — на стол. Прямо сейчас. Поперек.
Вошла медсестра, и врач поднял взгляд. Болэн сел поперек операционного стола.
—На чем мы с этим парнем остановились?— спросил врач. Сестра поглядела в свой планшет.
—В шесть сегодня утром ему дали пентобарбитал натрия. Затем час назад — атропин и морфий. Я…
—Как вы себя чувствуете?— спросил врач у Болэна.
—Нормально.
—Расслаблены и готовы к операции?
—Смутно.
Проктор оглядел его, подумал: парняга крутой, с легчайшим из возможных глянцем цивилизации: самое большее два года в какой-нибудь мельнице дипломов на деньги от продажи государственной земли.
—Я забыл,— продолжал врач, обращаясь к медсестре,— они у него наружные?
—Понемногу тех и других.
—Ах вот как. И тромбированные, нет?
—Я бы сказала, да.
Катя нечто вроде переносного автоклава с жуткими инструментами внутри, вошел чахлый человечек, кошмарный анестезиолог. Сквозь наркотики, что ему дали утром, Болэн ощущал, как в нем взбухает некий медленный ужас. Для Проктора же этот умелый маленький подонок — по фамилии Ривз — с волосами, расчесанными на пробор низко над левым ухом и тщательно распределенными по всей его лысой голове, представлял собой предмет интереса и восхищения. Проктор смотрел, как тот с неким восторгом выкладывает инструменты, и дожидался, пока рвение человечка в последний возможный миг не достигнет гребня, а затем сказал:
—Благодарю вас, Ривз. Думаю, пожалуй, я сам.— Ривз насупился и вышел из помещения.— Ссутультесь, мистер…
—Болэн. Вот так?
—Сильнее. Вот так.
После мимолетного торжества над Ривзом Проктор задумался. Он знал, что священную преграду не следует воспринимать походя; однако занимался он ими недостаточно часто, чтобы считать себя на самом деле опытным. Но какого черта. В предоперационном смысле этого парня подготовили хорошо; он просто подкрутит.
—Сестра, какую иглу для спинномозговой пункции нам принес Ривз?
—Номер двадцать два, доктор.
Проктор хмыкнул. Этот Ривз — истинный маньерист. Такая вот худосочная иголочка; но, может, теперь так и делают. Раньше-то игла была с ружейный ствол, и спинномозговая жидкость хлестала по спине шута горохового. Работа производилась быстро, но потом у пациента наступали памятные головные боли.
Проктор приступил. Нажал иглой на четвертый поясничный сухожильный промежуток, ввел ее поглубже в подпаутинное пространство и извлек два куб. см спинномозговой жидкости, которую смешал с сотней мг кристаллов новокаина в гипербарическом растворе, который и вколол обратно, веря, что жопа Болэна перестанет реагировать на внешний мир на добрых четыре часа.
Только для предосторожности — вообще-то предосторожность была Ривзова — он дал Болэну в руку пятьдесят мг сульфата эфедрина.
—Удерживайте его ровно в сидячем положении,— сказал Проктор и вышел к питьевому фонтанчику, где заглотил еще один сонник, на сей раз — весь в соринках из кармана. Печально вгляделся в пространство перед собой и подумал: Я был любимчиком флота.
Болэна прокатили мимо, по пути в операционную. Он принялся озирать всю свою жизнь. На память мало что пришло. Он мог вернуться — лежа онемело, жертва стыренной спинномозговой жидкости — недели на две хоть с какой-то плотностью; затем — только вспышками. Типа: школа-пансион, субботнее утро, в призрачном классе для занятий неудовлетворительных учеников; Болэн и еще три олуха под присмотром, как мясо, дежурного наставника, в чистом Весеннем свете, в молчанье. В одном окне класса полосатые мальчики-атлеты бесшумно раскачиваются, проносясь мимо в отработке ударов; трудные мячи им подает машинка из оцинкованной загрузочной воронки, а дорожки между базами по-прежнему в грязи. Болэн прикрывает ладонью глаза в очевидном сосредоточении, временами задремывает, временами из-под учебника по Истории США высовывает журнал: «Оружие и боеприпасы»
. В уме у себя он держит на изгибе руки финскую винтовку «сако»
, сидит на хребте в Канадских Скалистых горах, что поблескивают слюдой, и двести лет ждет Большерогого Барана. В нескольких ярдах выше по лощине что-то движется: дежурный наставник засек «Оружие и боеприпасы». Сердце Болэна вихрится в груди и теряет сцепление.
