—Мисс?— спрашивает Болэн.
—Сэр?
—Я себя чувствую мертвым египтянином. Вы с Проктором вознамерились вытащить мозг у меня из носа.
—Нет, сэр!
—У меня такое чувство, что жизнь мне выдала прямиком в сопатку. Понимаете, я — последний бизон. И умираю от открытого пневмоторакса. Вы не могли бы что-нибудь сделать в таком случае, как у меня? Соорудить какой-нибудь окончательный экстаз?
—На ум ничего не приходит, сэр.
—Мисс, если у меня клюв сам раскроется и, пока доктор Проктор орудует ножом, послышатся крики, это будет, с вашей точки зрения, конец? То есть вы вашего покорного спишете со счетов? Как другая списала?
—Может, са-амую малость.
—В иных обстоятельствах я стал бы для вас обычным героем. Но, возможно, ваша жизнь и без того не обременена. Есть ли в ней некий кто-то?
Широким шагом вошел Проктор.
—Приступим.— Болэн затянул беспомощную сфинктерную панихиду. Он был в ужасе. Комнату наполняла странная и пугающая машинерия, какой позавидовало бы сколько угодно пиратов, чьи имена на слуху у каждого.
—Больно будет?— поинтересовался Болэн.
—Я не понимаю, о чем вы.
—Но наверняка же это слово отзывается хоть мельчайшим колокольчиком в вашей медицинской башке с карийоном.— Болэн тут же пожалел о своих словах. Ему не хотелось восстанавливать против себя Проктора.
—Похоже на то,— сказал врач медсестре,— что медикаментозная обработка взяла нашего друга штурмом.
Проктор взглянул вниз со своего конца операционного стола. Болэн у него лежал на спине, в позе для камнесечения; с такой Проктору было не слишком удобно работать; но лишь ее станет рассматривать любой серьезный проктолог со спинномозговой анестезией посредством гипербарических растворов, кои Ривз полагал столь неотразимыми. Ривз! Вот же изможденный маленький филистер!
Со своей точки зрения, Проктор с крохотным, чуть ли не атавистическим ужасом наблюдал кольцо тромбированных почечуев. И теперь стоял вопрос демонстрации внутренних осложнений так, чтобы их можно было удалить без дальнейшей вошкоты.
Проктор беспомощно подумал о том, как мог бы стать крупным, чистым авиатором, а не пялиться в выхлоп какого-то умника.
Он ввел указательный палец поглубже в анус Болэна, несколько раз извлек и снова ввел без, по его сужденью, достаточной экструзии внутреннего геморроя. Поддавшись мгновенному нетерпению и чуть ли не из неприязни, он набил анус Болэна комками сухой марли, которые затем и выволок, медленно таща с нею и почечуи. Теперь ему предстояло вычистить совершенно зверскую небольшую помойку. Весь обод ануса был в гроздьях бесспорно патологических экструзий. Проктор вяло рассмеялся.
С некоторой досадой он растянул Болэну сфинктер до анальной апертуры в два сантиметра и затем, расчистив себе побольше рабочего места, довольно рьяно нацелился на — и добился их — три сантиметра, не порвав ни малюсенького кусочка сфинктерной мышцы. Быстро пристегнул четыре пары хирургических щипцов по местам, чтобы участок остался оголен. На лице его проступила улыбка — он вспомнил свои азиатские дни.
Все звуки и движения вокруг Болэна были проникнуты самой зловещей нехваткой обычной действительности. По полю его зрения проплывал инвентарь, весьма напоминающий те орудия, какими мы едим; однако отчего-то с ними что-то было не так. У них имелись кривые рукоятки, или на том, что ты считал ложками, обнаруживались люки, или, когда они друг с другом соприкасались,— звенели с неземной ясностью. А окружали всю эту жесткую, хоть и невыносимую, точность вооружения различные вялые мешки, обвислые неопреновые трубки, чашки густых ворванных гелей, ворсистые неорганические губки расцветок космического века и лицо медсестры в маске, лишенное макияжа, а все волосы сдернуты назад утилитарной суровостью.
Вокруг себя он слышал, как разговаривает врач, откусывая слова, словно бы бросая вызов непониманию его грандиозных медицинских технических особенностей. Болэн чувствовал: нечто похожее на это самодовольство и знание дела должно сопутствовать казни на электрическом стуле, некая учтивость, от которой осужденный усомнится прежде, чем применит слова вроде «вышка» или «жариться».
Проктор капризничал. Не нужно было устраивать такой бардак. И потому он бормотал обычным своим авторитетным голосом, что нет такого, чего он бы не сумел вычистить. Ничего такого.
Но все равно он не понимал, что у него стало с координацией движений. Обычно он бы мог надрезать идеальнейший полукруг у основания геморроидальной шишки и рассечь варикозно расширенный сосуд от наружного сфинктера умелым поворотом запястья. Поистине такую хирургическую операцию можно провести роторной газонокосилкой; однако же он едва с нею справлялся.
Потому вместо чистого и красивого финала ему приходилось выискивать точки кровотечения по всему заднему проходу пациента, останавливать его — в одном случае даже прибегнув к кетгуту, до того гадким там было поражение,— а затем нетерпеливо готовить толстую повязку размером с ловцовскую перчатку, чтобы впитывала серозно-геморрагическую жижу, какая наверняка возникнет у этого человека в постоперационный период.
Болэна он велел укатить без сознания после того, как пациента прямо-таки окатили демеролом. Он дал понять, что медсестра должна с ним остаться. Когда дверь захлопнули и Проктор оглядел всю заляпанную операционную, сестра стояла без единого движения. Проктор заметил у нее в глазах проницательные тампоны порицанья.
—Хорошенькую же прямую кишку вы ему там оставили,— произнесла она бравым писком,— этой вашей хирургией проб и ошибок.
—Гемофилик.
—Бедный мальчик,— сказала она.— Никогда в жизни я не наблюдала ничего подобного. Выглядело так, словно вы там чуть ли не еду себе пытаетесь приготовить.
—Какую еду!
—Не знаю, какую-то, откуда я знаю, что-нибудь вроде пасты-фазулы или…
—Паста-фазула! Вы что, итальянка? Паста-фазула — это великолепное итальянское блюдо…— Медсестра резким и нетерпеливым движеньем велела ему замолчать.
—Боже, доктор, я же просто поясняла, ох, да ну вас, я…
—Сестра, в международных критических ситуациях я, бывало, сидел на катапульте по правому борту, дожидаясь бомбежки. В воздушном корабле весом сорок тысяч фунтов, с крыльями, на которых и воробей бы не спланировал, если откажут двигатели: в летающем пианино. А я там за рулем и все больше чувствую себя мертвым грузом, дамочка. И с моей точки зрения на паровой катапульте мне видно: подо мной в водах Южно-Китайского моря — двадцатифутовые акулы-людоеды, которые тысячу лет питаются восточными морскими захоронениями. Каково, по-вашему, мне было?
—Каково?
—Гнило. Те акулы прерывали похороны прямо посреди службы, а тут я такой на катапульте с правого борта: один выброс пламени, и ты — столько-то рыбьего корма. А вы мне про пасту-фазулу.
—Но, доктор, я…
