- Слушай, лишь тебе спою
О беде своей.
У печали на краю
Я не сплю ночей…
Страфили вливают в песню свои голоса. Кажется, лишь трое из всех действительно выпевают текст, копируя Ийра, но остальные…
Видишь, весь теперь я здесь
Со своей бедой;
Знаю – я могу расцвесть
Лишь с тобой одной…
Остальные сплетают дикую и чарующую музыку, фантастическое кружево многоголосья. Вот этот – наполовину прикрыл аметистовые глаза, качает головой, гукает низко, с дрожью и перекатом. Ещё двое, распушив грудные перья, подпускают в общий узор вздыхающего, нежного шороха морской волны, обнимающей берег… А один из тех, кто улетел прочь и вернулся, кажется, только и выкликает на высокой ноте нечто вроде «и-иихх!..» – и всякий раз делает такое лицо, будто сам на себя удивляется.
Рина тоже подпевает – беззвучно, одними губами – и тоже на себя удивляется.
Сэм действительно их фотографирует. Бледный, с пылающим ухом, рот он так и позабыл закрыть, но руки у него не дрожат.
Песенка короткая, но припев можно повторять несколько раз. Смолкают страфили не сразу – по одному. Высокое «и-иихх!» дважды звучит уже в полном одиночестве, и только потом песня окончательно завершена.
Ййр перебрасывается с крылатыми ещё парой весёлых фраз, те снова клекочут смехом, снимаются с мест и улетают, быстро скрывшись из виду – будто произошедшее было немыслимой причудой сна.
Сэм опускает фотоаппарат, и теперь Рина наконец может ухватиться за его руку, хотя в этом больше нет такой уж срочной необходимости.
* * *
–Сильно примял? Покажи,– Ййр оглядывает несчастное сэмово ухо без особой жалости, но и без злости.
«Господи, Сэм,– думает Рина.– Я тебя очень люблю, но если ты прямо сейчас скажешь, что Ййр не имел права… тогда, честное слово, я тебя ударю».
К счастью, Сэм находит в себе силы слабо улыбнуться – к побелевшим губам уже возвращается цвет.
–Ж-жить буду.
–Будешь. Даже хрящ тебе не поломал. Дома тряпку мокрую приложи. Пусть прохладится.
Ййр больше ничего не добавляет к своему наставлению. Ничего насчёт того, что слушать надо, когда старшие велят, к примеру, «не щёлкать» без команды, и подавно ничего о том, что испуганные страфили могли всерьёз напасть.
–Это были… мальчики, да?– спрашивает Рина.
Ййр несильно хлопает её по плечу:
–Глаз-алмаз! Хохольники углядела?
–Да, и ещё перья на груди с переливом.
–Всё верно. Пацанья ватажка.
–Я читала…– начинает Рина и вдруг жарко стесняется своего книжного знания; после минувшей сумасшедшей встречи с живыми страфилями оно кажется таким бледным и шатким.– Я читала, что молодые страфили живут общей стаей, смешанной.
–Опять верно,– отвечает Ййр.– Живут все хором, когда их мало. И когда ухаживаться пора, тоже собираются. Бузу подымают – аж перья летят.
Уже видны яблони, и огородный забор, и сама станционная горка, когда Рина решается спросить:
–Ййр, а откуда они знают эту песню?
–Эти-то? Небось от родителей. Переняли немножко.
Наверное, на лице у Рины легко прочитывается следующий логичный вопрос, и Ийр, почесав сквозь шапочку затылок, пробует пояснить:
–Здесь раньше была вертушка. С вашей музыкой. Не помню, кто забрал. Генератор жил – она играла. Самое оно, знаешь, зимой вечера долгие. А летом что. Если окно наразмашку, и вечер тихий, то далеко было слыхать. Эту… душой тёточка с пластинки пела. Кому из крылатых, верно, тоже понравилось. Утащили как своё.
–Почему тогда они… попросили, чтоб спел ты?– спрашивает Сэм.
–Я с вертушки слышал. А они – нет,– отвечает Ийр просто, как будто это всё объясняет.– Холостёжь ведь. Самому старшому лет шесть, а генератор сдохши уже считай все восемь.
Помолчав, продолжает, как о важном:
–Ведь самая их песенка – холостёжная. Хотя и на ваших словах, на людских.
* * *
На станции Ийр решительно отстраняет Рину от суеты с обедом – небось у девчуры совсем не к готовке сейчас сердечко лежит, после эдаких приключений! И точно: пока Ийр отпирает вьюшку и оживляет кухонный огонь, а Кнабер чего-то там мудрит со своим светописным аппаратом, забравшись в пустой тёмный чулан-зимник, из Ближней комнаты доносятся первые тяжёлые звуки Рональдова рояля. Ибрагимово внучьё, слыхать, живо разобралось и с установкой чернильной ленты, и с заправкой бумажного листа.
К тому времени, как на плите уже вовсю кипят длиннявые макароны, и свиная тушёнка пускается шкворчать у себя на сковороде, а Кнабер осторожно прикладывает к уху свой красный плат, смоченный под умывальником – «рояль» в Ближней стрекочет как настёганный, прерываясь только для певучего «динь» и механического шороха каретки.
«Никакой он больше не Рональдов рояль,– думает Ййр.– Он Аришкин. И снова играет – может, без генератора. Не подох рояль, не заржавел, живёт. Столько лет в хламовнике, под чехлом – а ожил, как ни в чём не бывало, заиграл».
От этой мысли такая в нутре теплынь, и рот сам собою лепит улыбку.
Подходит бугайчик Кнабер, маячит чего-то за плечом. Может, вконец проголодался, невтерпёжничает.
–Обожди чуток,– говорит ему Ййр через плечо.– Скоро сготовлю. Можешь пока миски-ложки достать.
Кнабер за мисками нейдёт, всё мнётся. Сухо прокашливается, как иногда делают люди, когда хотят обратить на себя внимание и сказать что-то гораз важное.
–Говори, чего надумал, человек,– предлагает Ййр из своей нутряной теплыни, обернувшись к нему от почти готовеньких длиннявых макарон.
Лицо у парня сложное, будто крепко его ломает что-то похлеще утихающей боли в примятом ухе. Мокрый свёрнутый плат он придерживает у башки рукой, но отжать как следует почему-то не захотел или не догадался: на футболке с мокрого плата успело разъехаться сырое пятно.
–Я должен принести извинения,– выговаривает Кнабер приглушённо, но отчётливо.– За свой… опрометчивый… поступок.
–Так. А чего ты ещё начудил?– осторожно спрашивает Ййр. Горхаты шальные, Кнабер же почти всё время тут на виду крутился, дом поджечь никак не мог, и в тёмном зимнике вёл себя довольно тихо, да там и накосяпорить-то не с чем.
