После этого они говорят уже только об острове.
Несмотря ни на что, можно перевести дух, похихикать над проделками удивительного каменного козла – батюшки Мэгз и Миньки; узнать, как Ййр в первый и единственный раз попробовал чёрный кофе – и позже нехотя сообщил, что орчара в его годках и так борзой, незачем переводить на него эту «борзянику-ягоду»; как однажды лечили и выхаживали голенастого юного летуна, укушенного ядовитой змеёй. В то время, по общему соглашению сотрудников, подобные попытки предпринимались уже только при подозрении на заразную болезнь, вроде парши или инфекции глаз, с которыми люди уже научились неплохо справляться. А этого Ййр приволок на станцию – страдающего, хныкающего, с лилово раздутой лапой и различимым следом от гадюжьих зубов – и упрямо повторял: «я не понял, вдруг заразное». Совершенно очевидное враньё, да орк кажется и не ждал, чтобы ему поверили. И как полдозы испытанной человеческой сыворотки всё-таки совершили чудо…
И хотя рассказы Элис щедро пересыпаны грубыми словами, а иногда и настоящей бранью, слушать их не в пример приятнее, чем её же гладкие, корректные и сухие сообщения в кафе «У Джо».
Ещё Рина замечает – важно это или нет – как Элис аккуратно обходит, казалось бы, неизбежные упоминания Рона Финча.
Рина так и не решается напрямую спросить эту проницательную женщину, верит ли она, что Финч утонул. Ведь наверняка были же вещи, которые она просто не могла не заметить. Изменившееся поведение страфилей. Пропавшая одежда и пара обуви. Горе и вина Ййра – или он смог сразу после случившегося так надёжно их спрятать?..
Когда Рине уже пора прощаться с госпожой Вестмакотт, та вдруг снова переходит на почти официальное наречие. Правда, оно совершенно не вяжется с её весёлым лицом и грациознонебрежными движениями.
–Арина,– говорит Элис, слегка прикоснувшись к руке своей гостьи.– Насколько мне известно, сегодня утром вы имели деловой разговор с нашим директором.
–Верно,– отвечает Рина.
–Видите ли, я случайно узнала примерное содержание этого разговора… вы хотите выкупить у института пару страфильих яиц вместе с автономным инкубатором. И перевезти их на остров.
Рина знает, что в теории всё может получиться. В конце концов, радиочастоты, губительные для небесных летуний, не вредят зародышам внутри яйца. А переносные инкубаторы в институте давно уже не используются: их всё равно собираются списывать.
–Профессор Тэйл сказал, что обдумает моё предложение, но даже в самом лучшем случае будущей весной я могу рассчитывать только на одно…
Элис со вздохом качает головой.
–Не могу похвастаться орчьим слухом, но после вашей беседы с профессором моих ушей коснулось ещё кое-что. Вам продадут пустышку. Или задохлика, неживое яйцо.
Рина чувствует, как запылали щёки от жгучего гнева.
«Буду рад пойти вам навстречу, госпожа Стахова. Если только совет моих коллег одобрит… Постройка четвёртого купола – это нешуточные расходы, и эти средства не будут лишними… Но вы же понимаете, никто не может гарантировать вам жизнеспособный экземпляр… множество факторов… первичное выкармливание – трудная дисциплина… мы, конечно, снабдим вас подробными инструкциями…»
–Большое спасибо, Элис,– произносит Арина.– В таком случае я…
–Вы вернётесь сюда к середине марта,– усмехается Элис.– Гром меня разрази, мы увезём отсюда хоть одного. Это я вам обеспечу, прежде чем уволюсь отсюда.
–Но как вы думаете убедить профессора Тэйла…
–Чёрта с два я буду его убеждать. Мартышкин труд. На ночные дежурства у инкубаторов не требуется больше одного сотрудника. Яйца же не имеют привычки безобразничать. Я их подменю.
Послесловие 3
Земля
Последний снег ещё держится по самым тенистым лесным смычкам, а холостые парни и даже некоторые страфили из матёрых уже начинают хвалиться расцвеченными перьями на груди, подымают на пробу хохольники, пробуют голоса задиристо и отважно.
Море совсем проснулось. Студёной лаской обжигает руки.
Уже совсем скоро можно будет дождаться от моря и первого настоящего танца, и Брук с припасом; не то чтобы здоровому орку на Диком когда-нибудь всерьёз угрожал голод, к тому же крупа и тушёнка ещё остались. А вот персики вышли, ещё когда море вовсю ломало свой ледяной доспех.
Минувшая зима из последних семи, пожалуй, точно была самая лёгкая. Не так уж она тянулась. Одна молодая опасная летунья в серебряном пере полагает, что это всё из-за людских чудес: электричества и календаря. Хотя, может статься, что тяжёлый деревянный дом на горке веселее жил в эту зиму, потому что берёг от холода не только орчару и его коз, но и саму летунью…
На днях явилась довольнёхонька, после полных трёх суток отлучки – гордясь и красуясь, поведала: теперь звать её Сур. За такое славное имя пришлось даже подраться с двумя девицами, вздумавшими её обсмеять!
Вот и следи теперь за своим языком, горхатова тварь, чтобы не позвать лишний раз по-бывалому, Саврей. Раз уж стало мало прежнее прозвище, разве гоже его трепать? Пискло махонькое, и то обратно в скорлупку-то не запихнёшь. А тут такая летунья!
Пусть и поджимает иной раз сердце: ведь скоро, совсем скоро, глядишь, насовсем отселится. Может, и навестит когда, а может, и нет. Одно можно сказать точно: когда бы Сур ни надумала обзавестись своим собственным домом, а выйдет он небывалым, всем крылатым на удивление. Поздней осенью, при начале ученья, она ещё, бывало, рвала когтями свои первые плетения из липника и черетянки: выходило сперва вкривь и вкось. Минька и Мэгз быстро отвыкли тогда пугаться её яростных воплей, тем более что обрывки неудавшихся половиков умные козы доедали только в охотку. А уже к исходу зимы летунья даже сама выдумала, как орчанским манером можно выплести и нечто вроде короба, и подобие крепкой круглой корзины: нужная вещь на любом хозяйстве, пускай у страфилей оно ещё долго будет за небывалое диво.
Нынче с утра Сур ещё дома.
Доплетает край своей второй корзины, и край выходит зримо ровнее, чем прежде. Летунья шипит на сонную Мэгз, чтобы не подбиралась та к подготовленным прядям черетянки, но поглядывает ласково и лукаво.
–Земля! Земля!
–Чего?
–У тебя что же, хохольник?!
–Отросли, чалые… Видишь, в косы убрал.
Три коротенькие тугие косы, длиной в ладонь – одна ото лба и две пониже – и впрямь торчат по затылку, словно какие-то перья.
–Земля! Ты чего так улыбаешься? Хорошее думаешь?
–Ай, сон приснился глупый.
–Расскажи!
–Дану.
–Расскажи-и.
–Ох…
На самом деле трудно подобрать верные слова – орчьи-правские, людские ли, страфильи?– чтобы рассказать такой сон. Сон, который радует, и смущает, и наполняет невесомой печалью. Однажды, ещё давно, снилось такое: будто на островных яблонях, прямо меж густого весеннего цвета, вдруг выросли крупные незнакомые плоды, и совершенно ясно было, что это персики. Словами пересказать – ну, чушь и чушь; а как передашь, что сладкий сок тёк по пальцам, по подбородку, а был он отчего-то тёмнокрасным, и обмирало нутро ужасом и восторгом, и заходилось от сладости?!
