Впрочем, игрушка оказывается не мячиком, а клубком, смотанным из лоскутных узеньких полос.
Пенелопе не по себе от этого зрелища: Шала чаще упускает клубочек, чем ловит, и жутковато раскачивается при игре – точь-в-точь сухой рогозовый стебель, одетый в растрёпанные листья. Маляшка лукаво хихикает. Вот уж кому не сидится на месте: нелюдской дитёнок даже приплясывает от нехитрого веселья, хотя и не подходит к Шале вплотную.
Штырь тоже здесь. Участия в игре не принимает и не то чтобы нарочно присматривает – посиживает старшак у полотняной стены своего дома, листает задрипанную записную книжечку, щурится, иногда отмечает в ней что-то огрызком карандаша, и вид у него сосредоточенный, как от заковыристой задачки. Книжечку Пенни опознаёт: та самая, взятая с убитых сиреньих ловцов. Зачем ещё понадобилось? Других хлопот мало, что ли?
Пенелопа отваживается расположиться поблизости.
Штырь не шибко отвлекается от своего непонятного дела, лишь слегка ей кивает.
Ну вот как тут духу набраться? А если и наберёшься, так что сказать? «Гляди в оба за своим ребёнком, а то мне показалось, у этой чумы заморённой вчера были очень уж страшные глаза – зазеваешься, утащит дитё, чего доброго. Не исключено, что и сожрёт! Кошака нашего ручного они вон кокнули и своей же собакой тоже не побрезговали, кто их знает, этих Последних! Слышишь, ты, умный, взрослый орчий старшак, это я серьёзно тебе говорю, Пенни-соплячка, Резак недосиженный»…
Да как вообще в здравом уме можно такое сморозить.
Людские и правские слова, так и не сказанные, мешаются в одну невнятную кашу.
Старшачьему маленькому отпрыску, конечно, далеко до щекастых человеческих младенцев с рекламы каких-нибудь там подгузников или молочного порошка, но уж мясца-то в нём по-любому больше, чем в несчастном Чесноке было… Хотя, наверное, Шале маляшку и не поднять, переломится от тяжести… Ох, глупости в башку лезут несусветные – стыдоба, а на душе всё-таки неспокойно.
Хромая сильнее обычного, подходит Чия.
Небось злится, что все его Последние разбежались кто куда, по его же дозволению, даже хворый и тот не вытерпел. Может, он Шалу домой загонять пришёл? Нет, промашка. Чия, вздохнув, посматривает на игру в клубочек, а потом подсаживается о бок со Штырём. Пенни остаётся на своём месте из чистого упрямства. Вот если сам Тис сейчас скажет: беги-ка, Резак, не для твоих ушей наши старшачьи беседы – тогда она, конечно, сразу отчалит. Но не так чтобы очень далеко. Ещё чего.
–Ты и грамоту их знаешь, Штырь-старшак,– произносит Чия.– Немое мертвословие…
–Не ругал бы ты, храбрый Чия, такое славное ремесло, пусть и не орками придуманное,– говорит Тис.– В моём родительском клане грамоту всё больше за потеху держали, а ведь от неё и красота бывает, и польза.
Чия с сомнением косится на обтёрханную записную книжку.
–А здесь у тебя польза или красота?
–Месть.– Тис улыбается во все острые зубы.– Для хорошей мести польза красоте не помеха.
Пенелопе ужас как интересно, что же это такое Штырь вычитал, и кому он собирается мстить, если царевичи, все трое, лежат в болоте. Впрочем, не от простой же придури они полезли красть Нима из озера – за это им кто-то должен был заплатить?
Шарлотке тем временем надоедает игра. Оставив пёстрый клубочек валяться в траве, довольная маляшка припускает к Тису, лезет на руки, пискнув «нэннэ». И улыбка старшака становится совсем другой. Они слегка бодаются лбами, шипят друг на друга – балуются.
Шала сидит почти неподвижно, опершись руками на землю перед собой, переводит дух, точно совсем умаялся. Уголки приоткрытых губ держатся кверху, недавний смех так там и прилип – даже лицо теперь кажется другим, и гораздо менее жутким.
Набаловавшись и нашипевшись, Шарлотка поспешает прочь, ни дать ни взять по очень важному делу, куда-то за Жабий дом – оттуда слышны голоса ребятни постарше.
–Ладные у тебя дети, Штырь-старшак,– хвалит Чия.– Да уж как я ни смотрю, а людских кровей в них не видно. Не знавши и не подумал бы, что от человека.
–Так ведь это ты Ковалевой родни не видел,– пожимает плечами Тис.– Смотри-ка, из всего выводка ни один в мою масть не пошёл. Дхарн с Шарлоткой двои совсем в Рэмсову породу, и солнечными метками так же густо пересыпаны. Рцыма – светлобрыска, и глаза льдистые, как у Ковалевой сестры.
Ишь ты! Остроухие зубастые орчата – чуткие нелюдские носы, звериные зрачки, крепкие лобешники – а Штырь их видит больше похожими на человеческих родственников. Забавно.
Правда, Чия в этом ничего забавного не находит – поджимает покрепче тонкие губы, наверное, чтобы не сказануть чего-нибудь обидного, и всё-таки уводит Шалу прочь.
* * *
–Спросить хочешь, шакалёнок? Или рассказать что?– в рыжих глазах старшака заметен спокойный интерес, и Пенни не раздумывает долго – выпаливает первое, что ввернулось:
–Ээ… Из-за чего у орков бывает полосатый живот?
Конечно, у неё полно куда более важных и серьёзных вопросов.
«А позовёшь ли Последних в самом деле кочевать с нами?»
«Если позовёшь – ты на самом деле думаешь, что это хорошая идея?»
«А если не откажутся, что тогда?»
«А если Коваль против будет, он и так-то вроде не рад?»
«Как велишь зимовать, когда придёт холодрыга?»
«Что это за месть такая, о которой ты говорил? И кто должен будет её совершить?»
Но к этаким-то вопросикам просто так не подступиться. Куда проще хотя бы начать с чего-нибудь безопасного и не такого уж важного.
–Ты про это?– Штырь приподнимает край своей дурацкой розовой майки с несколькими недоотвалившимися блестяшками у горловины, показывая живот (К счастью, Штырю, наверное, ни разу в жизни не говорили, что при оранжевом цвете глаз, да ещё с косичками тинной масти, запрещено надевать мятно-розовое, и что три ряда жуткого костяного ожерелья рядом с блёстками – такое себе сочетание. Хотя надо признать: блёстки по-своему тоже вполне жуткие).
Тис, весь костистый и сухопарый, даже на вид иногда кажется не слишком гладко выточенным из камня или отменно твёрдого дерева. Только на животе вместо ожидаемого жёсткого и красивого рельефа имеется нечто вроде мягкого слоёчка из заветренного сырого теста. Кожа выглядит старой, смятой и украшена ясно различимыми бледными полосками, похожими на рубцы.
–Да, точно как у Шалы,– говорит Пенни.
Штырь отпускает подол майки, чуть хмурит надбровья.
–О. Так у Шалы тоже такое брюхо?
–Ну да, сама видела. Когда они мылись… Я типа думаю: может ты, старшак, раньше тоже так болел, но поправился же?
Орк как-то странно смотрит на неё, и Пенелопа начинает крепко сомневаться, что выбранный вопрос такой уж безопасный.
–Эти отметины на память о детях, которых мне повезло выносить и родить, шрамы дарения жизни,– объясняет Тис.– Иногда я совсем забываю, что у людей их принято прятать и никому не показывать.
