Вот и выходит, что такая угрожающая здоровью и бессмысленная с виду потеха была вроде как до фига полезной – тут тебе разом и тренировка, и репутация.
Набежав на такую мысль, Пенелопа очень собой гордится.
Никто же ей не разжёвывал, сама додумалась, ишь ты!
Ррхи, правда, объясняет иначе:
–Ну а чего ещё делать-то – не жаб же по кустам в морды целовать!
* * *
Заголённый примерно до середины ушей затылок на ощупь слегка скользкий от остатков мыла. Ёна с великой осторожностью вручает Пенелопе зеркало – у нэннэчи Магды выпросили.
У Коваля зеркальце вовсе маленькое, круглое, так называемое «девичье».
Затылок-то свой таким манером всё равно не разглядишь, как ни крутись, но в целом, если вот так повернуться и скосить глаза – как там оно смотрится…
Пенни ухитряется кое-как разглядеть полоску выбритой кожи у себя за ухом, а больше того – простую металлическую серьгу-колечко, вдетую дней пять тому назад: мочка уже не красная и почти не болит. Серёжку Коваль пожертвовал, обругав и саму Пенелопу, и Ёну за то, что налаживались вдеть в проколотое ухо кусок медной проволоки, загнутый кружочком. Обругать обругал, но шибко-то не сердился.
Не удержавшись, межняк вцепляется взглядом в собственное отражение. Всё-таки целое лето прожито без строгих настоящих зеркал. И какое лето!..
Ничего нового – помимо серьги – и особо утешительного, впрочем, стекляшка беспристрастная не показывает.
–Хм. Ну вроде хоть прыщей поменьше,– замечает Пенни вслух, пряча подальше свою досаду.
–Вот этот новый, возле носа,– сообщает внимательный Ёна, чёрт бы его подрал.– А так да, ещё как поменьше, отцвела ихняя пора, наверное.
Засранец. Ну зачем же вы, костлявые, такие честные. Нет бы сказать: «Да чего париться, ты прекрасней всех на свете» – враньё, а приятно.
–У Хильды как есть отцвели, давно уж не появляются,– кивает Ржавка.– Вот у Коваля-старшака, быват, проскакивают… Говорят, среди людей кто смолоду прыщавый, тот потом до старости орёл.
–Кто говорит-то?
–Сам Коваль-старшак и говорит, небось не хвост свинячий.
Осьмушка отдаёт Ёне Магдино зеркальце, чтоб вернул; толку-то на себя глазеть лишний раз.
–Ты орчистее делаешься,– подаёт голос чернявый.– И мясцо пожёстче стало, а суставы отмякли – шагаешь ли, дерёшься, да хоть похлёбку ешь – видно.
Не ахти какая романтика, но в Ёниных словах слышна и серьёзность, и любование.
–И людское в тебе тоже окрепчало,– продолжает Ёна.
–Ха, ты уж определись: или орк виднее, или человек? Не оба же разом!
–Да неужель не,– возражает Ржавка.– Как на чистом снегу кровь ярче, так и снег белей возле кровавого следа.
–И… родинка у тебя. Под темечком, сбоку,– сообщает чернявый. На открытие века эта новость, может, и не тянет, но что-то такое сквозит в нырнувшем Ёнином голосе и во взгляде, что пробирает Пенелопу до хребта.
Похлеще пьяного хрыкова дурмана.
* * *
Многие вещи меняются почти незаметно для глаза, крадучись, день ото дня. Не так, как Липка в Крыла одним разом перелинял. А так, как древесные кроны желтеют на самом исходе лета.
Стоянки клана теперь заметно короче, а вода в реке холодней – даже если весь день грело ясное солнце. Шала всё-таки прибавляет помаленьку мяса на свои косточки, прежде почти бесплотные. И в охотку возится со старшачьим выводком, если Штырь и Коваль оба-двои налаживаются под ночь чего-нибудь разведать подальше от лагеря. О смысле этих отлучек Пенелопа догадывается: по крайней мере, никакой добычи старшаки обратно не приносят, помимо пары-другой подозрительных синяков да шальной улыбки. Штырь в повязках отходил недели, может, три, а как поджило покрепче – повадились они с конопатым шляться; ну и на здоровье, никто им не судья.
Рыбарка Хильда тоже набирает понемногу тела. К лёгкому удивлению Пенни, сперва это становится заметно не по животу, а по груди. Других костлявых этот факт, кажется, нисколечки не изумляет, а вот жданной повышенной злобности у Хильды пока нет как нет. Прежние буйные её танцы постепенно меняются: не столько боевой лихости и прыжков, зато вдоволь неторопливой силы.
И ведь легко себе объяснить: да просто с потяжелевшими цыцками особо-то не попрыгаешь, небось неудобно – а неохота думать эту вредную мысль. И не то чтобы у Пенелопы появились к рыбарке какие-нибудь дружеские чувства… а и не хочется самой-то об эту мыслишку мараться, в башке её таскать, как червяка в яблоке. Никому от этого не хорошо.
* * *
Приноровиться-то целоваться с клыкастым вышло легко. Всяко проще, чем того же ужа изловить. Да и нрав у Ёны без яду. Хороший нрав. Но вопросиков лезет до кучи, а толку-то с кем-нибудь советоваться! Не к старшакам же лезть с такими проблемами. Разве что со Ржавкой-ррхи перетереть можно, да и то: очень уж на свой лад Ржавка всё понимает. Ну хоть выслушать умеет внимательно, и то хлеб.
–Погоди. То есть вот орчара тебе говорит: «Жильной силы у тебя в ногах, хоть линялого волчка угонишь» – и это тебе не похвала?
–Похвала-то похвала, но на комплимент не тянет типа.
–А в чём разница?
–Ну… ух… ну вот «красивые у тебя ноги» – это комплимент. А тут волк какой-то, да ещё линялый.
Ржавка хмыкает.
–На хороших ногах резво бегают. Далеко шагают, не умаявшись. Ну и пинка ими отлично можно зарядить. А волчок, когда с зимней шубы перелиняет, так очень борзенький. Крепко ты Ёне по сердцу, вместе с ногами, хех. Раз про волчка линялого такие слова говорит!
–Ну да, бегать я могу. Так это не комплимент, а просто… ну… правда.
–А комплименты эти людские, они что, сплошь враки?
Вот так-то со Ржавкой говорить – того и гляди, мозги набекрень встанут.
–Не, не сплошь… комплименты, они не просто так похвала, они особенные.
–А-а-а, понимаю. Вроде такого?
Прикрыв глаза, Ржавка произносит похожую на песенный отрывок протяжную фразу, по-правски. Пенни точно может сказать, что ноги там фигурируют от таких своих ладов, для которых и не водится знакомого человеческого названия, и аж по самое небалуйся, включительно.
А вот насчёт штанов-то никакого упоминания нет!
Немного оклемавшись, межняк отвечает с осторожностью:
–Да. Кхм. Это очень похоже на комплимент. Только для меня он пока что был бы слишком, э, сильный.
Ррхи, как ни в чём не бывало, пожимает плечами:
–Так наверное, и Ёна тоже себе смекает, что оно вам ещё не впору. Да и ты-то не молчи, хвалит – и ты тоже хвали.
* * *
Светлый браслет на запястье, до чего же ладно сел – не трёт, не жмёт, не норовит свалиться с межняковой руки! Вот дарёные сиреньи бусы, которые рядами от ключиц почти под самый подбородок, те на шею и не налезут, хоть удавись, а эта красота ну прямо как родная.
