—Ну ничего себе!
Я самодовольно думаю, что Колетт это тоже слышала. Она тянется ко мне и изображает, будто целует меня: как будто мы подруги и давно не виделись. Кивнув в сторону двери, она говорит:
—Остальные, наверное, внутри.— И подмигивает, уходя.— Как соскучитесь по мне — заходите.
Не нравится она мне,— говорю я Эмилю.
Он выдыхает колечко дыма, наклоняется и утыкается носом в мою шею:
—Как сладко ты пахнешь.
Внутри горят газовые лампы, но при этом так накурено, что воздух сизый. Диваны бархатные, с резными ножками, а длинные дубовые столы и скамейки блестят. Я никогда не видела столько плакатов на стенах, столько зеркал, статуй со светильниками в руках, золоченых украшений, покрывающих стены. У меня кружится голова, слишком много всего нового, пахнет табаком и пивом, маслом с кухни и луком, мокрой одеждой и сапожной ваксой.
Мы пробираемся к столу, за которым сидит десяток парней. Я их всех знаю по Амбигю. Колетт зажата между Полем Киралем — его короткие волосы стоят дыбом от помады — и Мишелем Кноблохом — лицо у него скучное, как сточная канава. Этот парень пять раз представал перед судом и пять раз попадал в тюрьму за всякие мелкие преступления — бродяжничество, разбой, воровство. Послушать его, так нет никакой разницы между обвинительным приговором и алой лентой Почетного легиона, которую тебе повязал лично президент Греви. Как бы всем ни было скучно, он продолжает свою дурацкую историю о вишнях, которые он как-то раз спер, и как жандармы выследили его по косточкам на земле и нашли в переулке, где он обжирался ягодами, сидя за тележкой. Эмиль замечает, что он тупой как пробка, но Мишель не умолкает. Он рассказывает, что вишни были незрелые и что в камере у него схватило живот.
Пьер Жиль тоже тут. На нем галстук и шелковый жилет поверх глаженой белой рубашки.
—Ну ты и щеголь,— замечает Эмиль.
Пьер Жиль поднимает глаза от стакана с пивом.
—Ну, о тебе того же не скажешь.
Эмиль задирает подбородок.
—Что, рубашка еще от утюга не остыла?
Пьер Жиль ухмыляется и смотрит на меня:
—А ты свою подстилку притащил, смотрю.
Эмиль резко выдыхает через нос.
—А ты все один.
—Это ненадолго,— Пьер Жиль допивает свое пиво.
—Еще стаканчик?
Вот так они себя и ведут. Оскорбляют друг друга и покупают выпивку.
—Конечно.
—А остальные?
При этих словах еще семеро поднимают стаканы и осушают их — кто же откажется выпить за чужой счет?
Мы с Эмилем садимся на свободное место рядом с Мишелем Кноблохом. Тем, кто пришел раньше, хватило ума этого не делать. Поль Кираль отсутствовал несколько месяцев — его посадили за карманную кражу. Какой-то господин гнался за ним по Елисейским полям из-за жалких пяти франков. Поль делает крошечный глоток и стирает пятнышко пены с усов носовым платком.
—Я изменился,— говорит он, когда Эмиль завел разговор об этой истории.— В тюрьму я больше не сяду.
Пьер Жиль смотрит на него поверх запотевшего стакана:
—Что, слишком много народу хотело сделать тебя девочкой?
Остальные смеются, а Поль Кираль поправляет манжету.
—Я завербовался в армию. Скоро поеду в гарнизон в Сен-Мало.
—Сен-Мало?— переспрашивает Мишель Кноблох.— Кажись, отец в юности был тамошним пиратом, как их… корсаром.
Эмиль ставит стакан и сжимает кулаки.
—В этом, Кноблох, я сильно сомневаюсь.
—Хочешь сказать, что я вру?
В правдивости его рассказов сомневаются все и всегда. У этого парня ума не хватает придумать что-то, чему поверит хоть один человек в мире.
—Да ты соврешь — недорого возьмешь.— Эмиль возвращается к своему пиву.
—Ничего нового,— замечает Пьер Жиль.
Взгляд Мишеля Кноблоха скользит по лицам собутыльников в поисках поддержки. Кто-то трусливо отворачивается. Другие кивают в знак согласия.
Через некоторое время Пьер Жиль, крутя свой стакан, говорит:
—Король Франции защищал этих корсаров. Он не позволял их вешать, если они отдавали ему часть добычи.
—Прикиньте!— говорит Эмиль.— Грабь сколько хочешь, а в Ла-Рокетт не попадешь.
—И не променяешь вонь Парижа на свежий ветер Новой Каледонии,— отвечает Пьер Жиль.
Я знаю, куда идет разговор. Они завидуют заключенным, которых увозят в Новую Каледонию, далекий, принадлежащий Франции остров. Там они выполняют всякую тяжелую работу — рубят лес, строят дороги и собирают сахарный тростник. Я много раз слышала, как Эмиль обсуждает тамошнюю жизнь с Пьером Жилем, который утверждает, что все о ней знает от кузена своего друга. Там надо два года молчать и терпеть — так говорит Пьер Жиль,— а потом уже тебя переводят на легкую работу. Например, шить одежду или готовить мясо, большие порции которого заключенные получают три раза в неделю. Еще он говорит, что за работу там платят и часть платы удерживают до тех пор, пока человека не освободят. А потом якобы отдают эти деньги, и их хватает на кусок земли, где можно устроить хозяйство. Он говорит, что правительство хочет закрепиться на том острове.
Пьер Жиль зажигает папироску и говорит так, что слышат все:
—Кузен моего друга так понравился охране, что в конце концов стал садовником у начальника тюрьмы. Когда ему вышел срок, начальник подарил ему кусок земли. А деньги он потратил на мулов и тележку,— он отпивает пива.— А охрана не гнушается продавать то, что заключенные сопрут. Кузен моего друга, прежде чем стать садовником, был поваром. И подворовывал ром, который заключенным дают четыре раза в неделю. А их счетовод как миленький продавал его, брал свою долю и прикрывал все дельце.
—А я слыхал, что там у охраны есть плети и тиски,— говорит Поль Кираль.— И что они кидают заключенных в яму, где нет света.
Пьер Жиль выдыхает облако дыма в лицо Полю Киралю.
—Просто надо подружиться с охраной.
Эмиль открывает рот. Он всегда защищает Пьера Жиля и потому говорит:
—Да просто работа там — это подготовка к работе на своей земле.
Ненавижу, когда он говорит такое. Например, что оставит меня здесь, а сам уедет в какую-то дыру, которую никто из нас и на карте-то найти не может, и даже плакать не станет. Я знаю, что это неправда, но все-таки.
Пьер Жиль поднимает свой стакан, и они с Эмилем чокаются. Мишель Кноблох тянется к ним.
—Уж лучше, чем сидеть одному в тесной камере. Всем нужны друзья.
Пьер Жиль морщится.
—Кстати, о корсарах,— говорит он, убирая стакан подальше от Мишеля.— Их уже больше шестидесяти лет нет во Франции. Твой батя тогда еще и задницу не научился подтирать.
