—Мы пришли посмотреть на ее портрет,— заявила Бланш, тыкая в меня пальцем.— Ее месье Дега нарисовал.
—Вы о пастели,— он кашлянул в кулак.— Позвольте, я вас провожу.
И мой портрет действительно висел на дальней стене. Пастель и черный мелок. Две ноги, две руки. На нем я читала газету, стоя у печки в мастерской месье Дега. На мне была пачка с синим кушаком, который я купила на заработанные в пекарне деньги. По уложенной на макушке косе любой бы понял, что на прическу ушло добрых полчаса. На руках у меня красовались браслеты. Странно, потому что у меня никогда ничего подобного не было. Рисунок висел на стене напротив другой картины месье Дега, с уроком танцев, несчастной девушкой и ее ярко-алой шалью.
За чтением газет я коротала время, пока месье Дега смешивал пигменты с маслом или искал пастель нужного оттенка синего. Меньше недели назад я занималась именно этим, а заодно грела усталые кости у печки, когда он вдруг крикнул:
—Не двигайтесь, мадемуазель ван Гётем! Ни на волосок!
Разумеется, когда он закричал, я подняла глаза.
—Опустите глаза и снова читайте газету.
Я вернулась к истории об убитой владелице кабачка. У нее пропали часы, и любой парижанин, увидевший их, обязан был сообщить об этом инспектору. Сеанс продолжался и продолжался, и месье Дега все реже бросал на пол измятые наброски. Обычно это значило, что он не будет срываться, топать ногами и сокращать сеанс — хотя в этом случае он все равно платил мне шесть полновесных франков. Я не рискнула перевернуть страницу и к тому моменту, как месье Дега отступил от портрета, уже знала наизусть описание часов с отверстием в форме сердца.
Господин протянул руку к рисунку.
—Отдыхающая танцовщица,— сказал он.
Я почувствовала, как у меня расправляются плечи. Я видела себя на стене галереи, в красивой раме, и я походила на настоящую балерину, а не голодающую бродяжку с рю де Дуэ.
—Незаконченно как-то,— сказала Бланш. Я поняла, что она имеет в виду, особенно после галереи Адольфа Гупиля, где все картины такие приглаженные, что похожи на раскрашенные фотокарточки.
—Новые художники, в том числе месье Дега, не отделывают свои картины,— ответил ей господин.— Они хотят только передать ощущение. Перенести на холст мгновение жизни.
—А…— протянула я.
Я не поняла, о чем он. Должно быть, это было заметно, потому что он продолжил:
—Каждая из картин Дега рассказывает историю души и тела.— Он сложил руки на груди и посмотрел на рисунок.— Несложно понять, что вы танцовщица. У вас выпрямлена спина, развернуты стопы, вы одеты в пачку. Волосы забраны наверх. Вы очень худая: вы много работаете, но не всегда едите досыта.— Он посмотрел на меня. Может быть, хотел узнать, не обидел ли он меня, назвав тощей. Не обидел, потому что сказал это добрым голосом.— Пачка на вас новая и аккуратная. Мне кажется, вы честолюбивы. И вы умеете читать. В минуту отдыха вы беретесь за газету. По тому, как девушка отдыхает, о ней многое можно сказать,— он улыбнулся мне.— Ну что, получилось у месье Дега?
—Он нарисовал у меня на руках браслеты, а у меня нет на них денег.— Я пожала плечами, а потом улыбнулась, представляя, что сдам экзамен и перейду в кордебалет. Мне станут платить больше на пятнадцать франков каждый месяц, да еще два франка за каждый вечер, что я проведу на сцене.
—Поклонники всегда дарят балеринам разные безделушки,— сказал он.
Мне стало очень приятно. Может быть, месье Дега и этот господин правда верят, что однажды кто-то оценит мой танец и решит подарить мне браслеты. Одновременно я немного разозлилась.
Иногда девушки говорили о поклонниках — или о покровителях, как их чаще называли. Эти сплетни они слышали в коридорах Оперы или дома, от старших сестер, кузин и соседок из кордебалета. Я всегда молчала. Волоски у меня на руках становились дыбом, а дыхание перехватывало. Перо утверждала, что это лучшие из мужчин, что они хотят облегчить жизнь балерине, чтобы она сосредоточилась на работе. Люсиль говорила, что они хотят, чтобы девушку упоминали в связи с ними, а другие ценители завидовали. Бланш, Ила и Луиза держались мнения, что эти господа устали от своих жен и хотят просто немножко удовольствия. А Жозефина качала головой и рассказывала шепотом, чтобы не услышала мадам Доминик, что поклонники хотят всяких противоестественных вещей и принуждают к ним девушек. Засовывают пальцы куда не надо. Ставят девушек на колени. Делают это в рот. Устраивают оргии. Я кусала губу и хотела, чтобы Жозефина замолчала, но ни разу не отошла в сторону.
Я перевела взгляде с пастели на картину с девушкой в красной шали и вспомнила, как в мастерской месье Дега думала о ее жизни и пыталась понять, отчего она так устала.
—Это новая картина?— спросила я.
Он кивнул. Я кивнула в ответ.
—Не понимаю, почему он рисует Мари,— кисло сказала Бланш.— Рисовал бы лучше этуалей.
Ей не понравилось предсказание о браслетах. Ей не нравилось, что кто-то остановил выбор на мне. Да, мы были подругами, но это никак не влияло на количество мест во второй линии кордебалета, за которые нам придется бороться.
—Первой балериной, которую он написал, была Эжени Фиокр в «Ручье»,— сказал господин, и Бланш стала еще мрачнее.
—Жозефина, Мари, Перо,— зовет мадам Доминик, и мы выходим в середину зала и становимся в пятую позицию. Скрипач заносит смычок над струнами. Я делаю сиссон, антраша и глиссад, и тут мадам Доминик резко хлопает в ладоши, заставляя скрипача замолчать.
—Глиссад десу, Мари,— говорит она, имея в виду, что моя передняя нога должна была оказаться сзади.
Снова начинается музыка, снова хлопок.
—Два бризе, Мари.
После третьей ошибки она холодно говорит:
—Мари, тебе лучше сесть.
Я сажусь на скамейку и сжимаюсь в комок, как несчастная девушка в алой шали. Одну руку я кладу на талию, вторую на бедро. Интересно, та девушка, которая вытирает слезы на скамейке,— ей тоже велели сесть?
В конце класса мы всегда делаем реверанс, показывая, как почтительно относимся к мадам Доминик. Она следит, чтобы мы не забывали опустить взгляд, а потом посмотреть ей в глаза.
—Традиция времен контрдансов,— говорит она.— Священная и нерушимая.
Я присоединяюсь к остальным девушкам, как и положено, и стараюсь сделать реверанс как можно грациознее, как можно ниже, в знак смирения. Я даже молюсь про себя — за Антуанетту. Я надеюсь, что она не будет слишком часто ночевать не дома и что ее не ткнут ножом. Весь класс замирает в финальной позиции реверанса. Руки во второй позиции, нога вытянута в тандю. Мы ждем, пока мадам Доминик не кивнет и не скажет: «Свободны».
После этого мы шутим, болтаем и бежим вниз, в раздевалку крысок.
В длину эта комната в три раза больше, чем в ширину. В центре стоит ряд низких шкафчиков. У каждой из нас есть собственное место: пол метра столешницы с зеркалом и газовой лампой, шкафчик, табурет, на котором нам некогда сидеть. Мы шумим, надевая туфли, засовывая пачки в сумки, мамаши у входа орут дочерям, чтобы те поторопились, чтобы плотнее запахнули шали, чтобы были поосторожнее с тарлатановыми юбками.
