—Кто такая мадам Броссар?
—Хозяйка дома, где я живу. Ну и работаю, чего уж тут, если ты это хотела спросить.
Мы сворачиваем в переулок к серому двухэтажному дому. Из кабачка на первом этаже доносится музыка и смех. В переулке темно, только фонарь в железной клетке висит над дверью.
—Оставим собаку здесь,— говорит Колетт и опускает свой край шали у каменной ступеньки. Дергает дверную ручку.— Поедим супа, а то и помоемся. Как у мадам Броссар настроение будет.
Деревянная лестница на второй этаж чисто выметена и ярко освещена тремя газовыми лампами с чистыми абажурами. Стены тут толстые, и шум снизу почти не слышен.
Я успеваю заметить бархатные драпировки и двух девушек в шелках, сидящих на парчовом диване. Обе подпирают головы руками и внимательно слушают пристроившегося между ними господина. Колетт, которая оказалась вовсе не второразрядной шлюхой, берет меня за руку и тащит по тускло освещенному коридору в большую кухню с огромной плитой.
—Боже мой, Колетт,— говорит широколицая женщина со стаканом вина в одной руке и тряпкой в другой,— у тебя что, кровь на юбке?
—В переулке лежит дохлая собака, завернутая в мою шаль.— Колетт снова плачет, объясняя между всхлипами, как Пьер Жиль пнул собаку изо всех сил и сломал ей шею. Она горбится. Мадам Броссар за руку ведет ее к большому дубовому столу и усаживает на стул. Поворачивается ко мне:
—Присядьте, мадемуазель…
—Ван Гётем.— Я сажусь рядом с Колеттой.— Антуанетта.
Она хлопает меня по плечу и тут же морщится от моего запаха после недели в прачечной и вечера с дохлым псом.
—Пса надо похоронить,— говорит Колетт.
—Вы обе сначала поешьте, а потом помойтесь.
Она несколько раз звякает в крошечный колокольчик явно условным сигналом. Выходит, в доме больше одной служанки и для каждой свой звонок? Потом она подходит к плите и возвращается с горячим котелком и двумя мисками. Наливает нам густой суп с луком и говядиной. Служанка, не старше Мари, входит в кухню. На ней накрахмаленный передник. Мадам Броссар велит приготовить мне ванну, найти чистое белье и передать Морису — наверное, это буфетчик снизу,— что во дворе нужно выкопать могилу.
—Послать за парикмахером?— спрашивает она у Колетт.
—Не помешало бы.
Я умираю от голода и поэтому набрасываюсь на суп. Мяса в нем больше, чем кладут в кафе. Когда в моей миске остается только колечко лука, Колетт оглядывается на дверь, куда вышла мадам Броссар, и меняет пустую миску на свою, почти полную. Сидя за дубовым столом с восемью стульями, я представляю, как тут собираются все девушки, играют в безик, смеются, слизывают с губ жир от жареной утки. На мгновение я думаю, что могла бы остаться здесь, у мадам Броссар, которая наливает суп, велит сделать ванну и зовет парикмахера. Но в этой чудесной жизни нет места Мари и Шарлотте. И Эмилю. А эти трое для меня важнее, чем баловство и наваристый суп. И мадам, которая решает, как пройдет мой день.
—А что, мадам Броссар всегда такая добрая?— спрашиваю я.
—Полина, одна из наших девушек, не прошла медицинский осмотр, и она ищет кого-нибудь поработать у нее.
—Но у меня есть работа, в прачечной на рю де Дуэ.
—Антуанетта, это хороший дом…
—Не хочу тебя обидеть, Колетт, но шлюхой я быть не хочу.
—Ладно, но ты хоть выкупайся.
Над огнем висит большой котел. Оранжевые языки пламени лижут его бока, пар вырывается из-под крышки. Ванна, которая стоит за плитой, вдвое больше той, что у нас дома. И у нее высокая наклонная спинка, чтобы сидеть было удобнее.
Уже через пятнадцать минут я разваливаюсь в ванне и понимаю, что предала Мари. Но, может быть, Эмиль прав и излишняя забота губит. Ей пора взрослеть. А Шарлотте — понять, что не весь мир вращается вокруг нее. Я закрываю глаза. Довольно скоро я чувствую, как моих волос касаются нежные пальцы, расчесывают их и завивают на горячий прут. Парикмахер привык, что девушки спят в ванне.
—Тебе здесь нравится, Антуанетта?— мимо проходит мадам Броссар.
Я улыбаюсь и выгибаю спину, как кошка, которую почесали под подбородком.
—Колетт говорит, что ты танцевала в Опере.
—Давно.
Меня причесывают, я вытираюсь, и потом она шнурует на мне корсет — впервые после работы в театре. Он такой тугой, что моя совсем маленькая грудь поднимается. Потом она застегивает на мне платье из сиреневого шелка. Наливает бокал красного вина, протягивает мне:
—За счет заведения.
Пудрит мне нос рисовой пудрой, красит губы и подводит к круглому зеркалу, свисающему на цепях над буфетом.
Белая грудь в вырезе вздымается над сиреневым шелком. Платье плавно облегает ребра и сужается к затянутой талии. Волосы блестят, губы тоже — от помады. Напудренная кожа мягкая, как бархат. Но все, чего я хочу — чтобы меня увидел Эмиль. Может быть, я не так хороша, как Колетт, но я гораздо красивее, чем раньше.
—Ну как?— спрашивает мадам Броссар.
—Вы столько времени на меня потратили.
Она только пожимает плечами, как будто большая миска супа, котел горячей воды, счет от парикмахера и бокал вина ничего не стоят.
В алькове у салона Колетт говорит мне:
—Постарайся получить удовольствие. Мадам Броссар смотрит. Тебе скоро надоест стирать белье.
Я думаю только о том, что завтра воскресенье и мне не надо идти в прачечную. Я найду Эмиля — начну с сарая отца Пьера Жиля, потом загляну в брассери на рю Мартир, в другие кабачки, которые он любит. Колетт складывает руки под подбородком, как будто для молитвы, а потом ускользает. Она улыбается, целует в щеки всех шестерых мужчин в салоне, кроме одного. Потом подходит и к нему и кладет руку ему на грудь.
—А вы, похоже, здесь новичок.
—Месье Арно,— говорит он. Она берет его стакан, наполовину еще полный.
—Вам нужно больше вина, месье Арно. Мы здесь любим повеселиться.
Она гладит по груди другого господина. Судя по тросточке и белым перчаткам, он воображает, что пришел в Оперу.
—Вижу, ваш портной не сидит без дела, месье Барбо,— замечает она.— Этот фасон так идет мужчинам с прямой спиной!
Потом она пересекает салон, треплет по волосам господина, похожего на сову — нос маленький и острый, брови нависают над глазами.
—Какие красивые волосы!— говорит она.
Я стою в алькове, пью вино и чувствую, как ко мне приходит уверенность. Глаза шести господ не отрываются от Колетт, которая скользит по салону. Мадам Броссар появляется рядом, наклоняет бутылку. Я осушаю второй стакан. Теперь я уже такая храбрая, что, когда один из мужчин — такой молоденький, что еще вряд ли бреется — оглядывает меня с ног до головы, я приоткрываю рот и улыбаюсь самой наглой своей улыбкой. Эмиль все равно не ценит меня по достоинству.
