Мальчик приподнимает бокал с вином, а заодно и бровь. У меня за спиной нет ничего, кроме дубовой двери. Я знаю, что это адресовано мне. Моему шелковому платью и напудренному носу. Он похож на ангелочка, только очень высокий. Губы как у девушки, на подбородке ямочка, кожа белая, как молоко, волосы кудрявые. Красивый парень, прямо как Пьер Жиль. Я поднимаю свой бокал — он снова наполнен. Представляю, что в углу комнаты стоит Эмиль, и провожу пальцами по краю выреза.
Колетт подхватила месье Арно под руку и гуляет с ним по салону, объясняя:
—Это месье Пико, он торгует лесом.
Про ангелочка она говорит:
—А это месье Симар, он будет банкиром, как его папа.
Про двух мужчин, сидящих рядышком на диване:
—Это месье Миньо и месье Фортан, им принадлежит рыбный склад в Гавре. Они близки, как братья, еще с лицейских времен.
Почти братья встают, пожимают руку месье Арно. При взгляде на их усы и брюки становится понятно, что портной и цирюльник у них тоже общие. Ангелочек смотрит в мою сторону и отпивает еще вина.
—Мы тут все друзья, месье Арно,— говорит Колетт. Мужчины кивают, но я и без этого понимаю, что она права. Они шутят, хлопают себя по коленям, болтают о чем-то. Они приходят сюда не только ради Колетт.
Она переходит к девушкам.
—Это Адель с Луары. Мы зовем ее Малышкой. Это Одетта, урожденная парижанка. Это Констанс, она с Пиренеев.
Малышка светловолосая, низенькая и такая пухлая, что руки у нее похожи на тесто. Ямочки у локтей — как будто в тесто ткнули пальцем. Одетта похожа на балерину, у нее длинная шея, покатые плечи и красивая талия. Констанс высокая и смуглая, как испанка. Я начинаю думать, что мадам Броссар нарочно подбирала таких разных девушек. Наверное, Полина, которой не повезло, тощая, как и я, с темными волосами. По-настоящему красива только Колетт, но все девушки веселые, радостные и ласковые и не забывают подливать вина, как только мужчина выпьет хотя бы половину.
—А вот Антуанетта,— говорит Колетт, подводя месье Арно ко мне.— Мы познакомились в театре Амбигю. Мы там неплохо повеселились. Были статистами в «Западне». А Антуанетта такая умная, что ей даже роль со словами досталась.
Господа поворачиваются в мою сторону, а ангелочек говорит:
—Мадемуазель Антуанетта, не скрывайте от нас свой талант.
Все эти господа смотрят на меня. Никто не отворачивается и не уходит, закуривая. Я ставлю бокал на полуколонну рядом с папоротником в горшке. Даже полупьяная, я понимаю, что с вином стоит быть осторожнее.
—Ну что ж, господа,— тихо говорю я, и они наклоняются ближе, смотрят внимательно — прямо как на Элен Пети в Амбигю.— Представьте, что я прачка, с моих голых рук стекает мыльная пена, а вокруг головы клубится пар. В прачечной очень жарко.— Я тыльной стороной руки стираю со лба воображаемый пот, открываю глаза и смотрю на десять пар чужих глаз, которые уставились на меня. Ангелочек приоткрывает рот.
—Загляните в щель в ставнях прачечной, и я обещаю: вы не увидите ни одной прачки в застегнутой блузке.— Ангелочек облизывает губы. Колетт смеется. А я тяну за ленту у декольте.
Торговец деревом хлопает в ладоши. Ангелочек бьет себя по бедру. Колетт прижимает руку к сердцу. Я чувствую, как тепло разливается по всему телу, как будто я ем горячий суп. Поднимаю ладонь.
—Господа, вернемся же в прачечную «Западни».
Я шарю руками в моем воображаемом корыте, прямо как на сцене Амбигю, и сердито смотрю на остальных:
—Мыло-то где? Опять сперли?
Все смеются, аплодируют и поднимают стаканы. Ангелочек говорит:
—Я вас вспомнил. Помню эту строчку.
—И я,— говорит один из владельцев рыбного склада в Гавре.
—И я,— встревает его почти-брат.
Я перевожу взгляд с одного дружелюбного розового лица на другое. Это очень похоже на то, когда тебе поклоняются. Колетт подходит и берет меня под руку:
—А еще Антуанетта танцевала на сцене Оперы.
Херувим прижимает к губам костяшки пальцев.
Вскакивает и кричит:
—Бис!
—Да!— говорит Колетт, отпускает мою руку и хлопает в ладоши.
Все эти господа предпочли склоны Монмартра скучному приему или респектабельному ужину. Они хотят проказничать, как и те, кто приходит в партер и в танцевальное фойе Оперы без жен. У меня слегка щемит сердце. Эти господа выбрали меня, а Эмиль, Пьер Жиль и другие парни даже не думают меня уважать. Я думаю о серии фуэте-ан-турнан. Несколько слов о мыле не идут ни в какое сравнение с видом балерины, которая поднимает ногу и быстро крутится.
Какое-то время я смотрю в жадные глаза ангелочка, а потом поднимаю руки во вторую позицию, готовясь вращаться. Но салон плывет перед глазами. Тот угол, где лесоторговец сидит между Малышкой и Одеттой, поднимается вверх, а угол мадам Броссар — опускается. Я поднимаю свой бокал и салютую всем.
—В другой раз, господа,— говорю я.— В другой раз.
Ангелочек подзывает меня, и я пытаюсь вспомнить, как его зовут. Он хлопает по дивану рядом с собой. Я неуклюже плюхаюсь рядом. Немного вина выплескивается из бокала и капает мне на руку.
—Вы созданы для сцены,— произносит он.
—Не знаю, не знаю.— Я слизываю вино со своих пальцев, и ангелочек не отворачивается. Его миленькое личико кажется зачарованным.
Он касается прядей моих волос, завитых и уложенных вокруг лица. Я качаю головой, вырывая волосы из его руки. Он отдергивает пальцы. Бедный ребенок. Он проводит пальцем по ободку бокала. Он стесняется, сидя рядом со мной в таком месте, вместо того чтобы вести себя гадко, и я подмигиваю.
—Завивка совсем свежая. А это бывает нечасто.
—Вам идет. Еще вина?
Я протягиваю свой бокал и думаю, понравится ли мадам Броссар, что я пью вино, которое она мне не предлагала. Он отливает мне половину своего вина, и мы оба подносим бокалы к губам, глядя друг на друга.
—Какие у вас глаза,— говорит он.
Все эти дамы, которые поднимаются по большой лестнице в Опере, неспешно обмахиваясь веерами. Их красота — это просто щипцы, рисовая пудра и десяток портних, которые трудятся над каждым их платьем. Я смотрю на рот ангелочка — розовый, пухлый и мягкий. Совсем не похоже на широкий рот с растрескавшимися губами, сжимающими папиросу Пьера Жиля.
—А у вас красивые губы. Как у ангела.
Мы говорим о «Западне», об Опере, о том, что я выходила в «Коппелии», «Сильфиде» и «Сильвии», хотя первые два балета ставили еще до моего появления. Он говорит, что помнит меня в роли сильфиды, с крылышками на спине. Он в этом уверен. Правда. Он наполняет мой бокал, и мы пьем за Оперу, задом мадам Броссар, за банк, в котором ему нравится сидеть целыми днями. Мы пьем и пьем, за императрицу Евгению и Наполеона Третьего, которые прячутся в Англии с тех пор, как пруссаки выгнали их из Франции, за Жюля Греви — ангелочек говорит, что игрок на бильярде из него лучше, чем президент. Когда я предлагаю выпить за республику, он наливает мне полный бокал, но сам не пьет.
