Кабинет огромен, в два раза больше нашей комнаты, но почти пуст, если не считать стола, украшенного резными змеями и еще какими-то тварями с выпученными глазами и оскаленными клыками. Похожее ощущение возникло у меня, когда я подошла к задним воротам Оперы. Они были украшены гирляндами, цветами и свитками, но столбики ворот выглядели как поставленные торчком мечи. Фасад Оперы с этой стороны украшали крылатые звери и смеющиеся маски. Над входом — голова с дырами вместо глаз. Антуанетта сообщила, что все, кроме зрителей, заходят в театр отсюда, через двери во дворике администрации. Нам не придется идти к главному входу, где было в сто раз больше украшений, выпученных глаз, кричащих ртов. Я чуть не расцеловала ее при этих словах.
Внутри театра я увидела гладко оштукатуренные стены и простые деревянные полы. Все, конечно, не такое обшарпанное, как в нашей комнате, но три года назад, когда Опера только что открылась, все газеты писали о мраморе, мозаике, позолоте, бронзовых полуобнаженных женщинах, которые поддерживают канделябры на лестницах.
—Не так тут и роскошно,— сказала я.
—Роскошно с другой стороны, где публика,— объяснила Антуанетта.— А это сторона для таких, как мы.
Еле ковыляя, к нам подошла женщина с острым, как клюв, носом. Скрипучим голосом она сказала:
—Мадемуазель ван Гётем, вы должны были обговорить это со мной.
—Ах, мадам Ганьон, консьержка всея Оперы,— Антуанетта сверкнула улыбкой,— как поживают ваши колени?
—Вы все так же льстите.
—Вы предпочитаете, чтобы вас звали консьержкой заднего входа?
—Я предпочитаю девиц, которые говорят правду.
Антуанетта ухмыльнулась и кивнула на нас с Шарлоттой.
—Старый Плюк ожидает нас наверху.
На мгновение я в этом засомневалась.
—Ваших имен нет в журнале,— мадам Ганьон встала между нами и лестницей.
—Вы прекрасно знаете, что старый Плюк никогда не утруждает себя журналами.
Антуанетта переступила с ноги на ноги.
—Сходи наверх, детка, приведи старого Плюка. Скажи, что мадам Ганьон просила его спуститься.
Ни секунды не раздумывая, Шарлотта обошла мадам Ганьон и двинулась к лестнице. Я почувствовала укол ревности — Антуанетта выбрала ее, а не меня.
—Я быстро!— обернувшись, крикнула Шарлотта.
—Ладно, идите!— процедила мадам Ганьон сквозь сжатые зубы, и Антуанетта дернула меня за руку.
По дороге к кабинету месье Плюка мы остановились перед маленьким столиком у каморки консьержки. Мы с Шарлоттой прикоснулись к висевшей на стене подкове, а Антуанетта объяснила, что так делают все — и актеры, и певцы, и балерины. Она накрыла наши ладони своей и слегка сжала пальцы.
—Не бойся, Мари.
Пока мы ждали у кабинета месье Плюка, я изо всех сил стиснула руки, чтобы не сорвать заусенец на большом пальце. Наконец в дверях появился какой-то господин, и я замерла, понимая, что время пришло. Он на мгновение задержался в коридоре, снял странные очки — круглые, с синими стеклами. Но это был не месье Плюк.
—Мадемуазель ван Гётем,— он приподнял шляпу перед Антуанеттой и двинулся дальше. Пальто у него было хорошее, но шерстяная жилетка сильно засалилась, а каштановую с сединой бороду не мешало бы подстричь. Антуанетта всегда говорила, что по ботинкам мужчины можно понять, богат ли он, поэтому я даже оторвалась от стены, чтобы посмотреть. Ботинки оказались начищенными, но носки у них загибались вверх, как будто он носил их уже сто лет.
Не успел он отойти достаточно далеко, как Шарлотта спросила:
—Из этих, постоянных зрителей?
—Это месье Дега, художник,— сказала Антуанетта.— Он днюет и ночует в Опере, делает наброски. Обычно рисует балерин. Однажды он написал портрет Эжени Фиокр.
—Она этуаль,— мечтательно протянула Шарлотта.— И вышла замуж за маркиза.
Об этой истории говорил весь Париж. Надеясь на повторение ее судьбы, поденщицы, белошвейки, чесальщицы шерсти и отправляли дочерей в балетную школу. И прачки тоже.
—Наверное, он хорошо рисует,— предположила я.
Антуанетта пожала плечами.
—На его рисунках девушки чешут спину или штопают чулки.
Понятно, что никто не будет вешать такие вещи на стену. Антуанетта вечно что-нибудь выдумывает, чтобы избежать брани маман, рыданий Шарлотты, не дать мне узнать то, чего, по ее мнению, мне знать не следует, или просто потому, что она привыкла врать и ничего не хочет с этим делать.
Месье Плюк наконец-то поворачивается к нам, оглядывая с головы до ног. Мне кажется, ему хочется смеяться — может быть, из-за моей юбки, или из-за положения рук, или из-за Шарлотты, которая присела в таком низком реверансе, что ее пальцы коснулись пола. Но он сдерживается, подкручивает усы, прикрывая рукой рот.
—Хорошо, мадемуазель Мари, мадемуазель Шарлотта.— Он встает и указывает перед собой: — Сюда.
Потом он долго разглядывает нас. Вероятно, он слышал о Чезаре Ломброзо, об убийцах, шлюхах и жуликах всякого рода, которые таковы от рождения, о знаках на лицах, по которым их можно узнать. Выгонит ли он меня? Велит ли ждать Шарлотту в коридоре? Я стараюсь спрятать челюсть, но что, если от этого шея покажется слишком короткой? Я велю себе прекратить. Он рисует пальцем круг в воздухе, и мы поворачиваемся.
—На живот,— велит он потом.
Я ложусь на живот и удивляюсь храбрости Шарлотты, которая говорит:
—Месье Плюк, я знаю все экзерсисы у станка и все в середине зала. Я могу повторить все, что показывала Антуанетта. Правда могу. Могу сделать совсем прямую линию деми-тур. Я могу показать.— Она готовится, выставляя одну ногу перед собой и ставя руки в третью позицию. Сделать ли мне то же самое?
—На живот, мадемуазель Шарлотта.
Нет, не сделать. Голос у него ледяной.
—А теперь плие,— велит он.— Нет-нет, мадемуазель Мари. Ягодицы в себя.
Он кладет мне руку на зад, заставляя поджать его. Согнутые колени я развожу в сторону.
—Выворачивайте бедра.
Я знаю от Антуанетты, что всем танцорам необходима выворотность. Она позволяет разворачивать бедра в стороны, когда ты наклоняешься, стоишь или даже поднимаешь ногу. Я улыбаюсь, пока он не видит мои кривые зубы.
Потом он велит нам выпрямить колени, поднять плечи и грудную клетку и выгнуть спину. Наклоняясь надо мной, он толкает меня ладонью в лоб.
—Сильнее.
От его окрика я вздрагиваю.
—Антуанетта учила вас наклонам назад?
—Нет, месье.
—Такая гибкость для девочки твоего возраста неожиданна.
Он велит нам встать. Шарлотта выпрямляется медленнее, красиво подавая руки.
—А теперь ноги,— говорит он, вставая перед Шарлоттой.
