Я протискиваюсь сквозь толпу и вижу помост с гильотиной. Два столбика, перемычка между ними, распорки внизу. В утренних сумерках отсветы горящего хвороста играют на лезвии. Оно зажато между столбиками, удерживаемое блоком. Как будто смерть загнали в рамки.
Человек, которого знает по имени весь Париж — месье Рох, хранитель гильотины,— бродит вокруг под взглядами жестянщиков, рыбаков, разносчиков. Во рту сигара, он выдыхает дым через нос, не прикасаясь к ней. Трижды он дергает за веревку, заставляя лезвие гильотины ходить вверх и вниз. Потом для проверки нажимает на рычаг. Лезвие с грохотом падает, и он довольно улыбается.
Ворота Ла Рокетт распахиваются, и двое помощников месье Роха выводят Билле. Он вдыхает свежий воздух, видит розовые краски неба на востоке и понимает, что его время пришло. Он бледен. Он смотрит на шумную жадную толпу. Он делает несколько шагов, спотыкается, но его подталкивают в спину. Он смотрит на гильотину — конец своего пути. С него снимают жилет и рубашку, оставляя штаны и фуфайку. Руки у него связаны. Он поворачивается к другому известному всему Парижу человеку — аббату Крозе, тюремному капеллану.
—Прощайте, отец,— говорит он дрожащим голосом.
Месье Рох тянет ремни и ставит Билле перед гильотиной. Дощечка поворачивается на петлях, прижимая его голову к люнету. В ней щель, через которую должно пройти лезвие.
Месье Рох быстро кладет руку на рычаг, раздается глухой стук, и голова Билле падает на кучу опилок в большой корзине. Я отшатываюсь — меня пугает скорость, с которой оборвалась жизнь. Месье Рох и двое его помощников скидывают тело в корзину вслед за головой.
Я хотела бы забыть, как выгладит перерубленная шея — блестящая белая кость, розоватая плоть, которая через мгновение стала темной от сочащейся крови, а еще через мгновение залилась ярко-алым. Я поднимаю глаза к небу, которое из серого постепенно становится синим, и очень хочу услышать утреннюю песню птиц. Но это невозможно, потому что стоит зима. Я хочу, чтобы Эмиля отправили в Новую Каледонию.
Чтобы почувствовать хоть проблеск надежды, я представляю, что нахожусь в Мазасе, а не в Ла Рокетт. Здесь все устроено точно так же — голые оштукатуренные стены, кирпичный пол, две решетки и коридор между ними. И точно так же воняет.
Со скрипом открывается дверь клетушки напротив. Я слышу тихий голос Эмиля:
—Когда аббат Крозе вернется, скажите, что я хочу его видеть.
—А может, сразу начальника тюрьмы позвать?— раздается насмешливый голос тюремщика, и дальше он издевательски пищит: — Господин начальник, этот Эмиль Абади охвачен раскаянием. Сообщите скорее президенту.
Дверь открывается до конца, и я вижу Эмиля — на лбу у него морщины, под глазами круги.
—Просто передайте мои слова аббату,— говорит он.
Он тяжело опускается на стул и ссутуливает плечи. Дверь закрывается.
—Старика Билле отправили на гильотину.
—Да.
Он горбится сильнее, закрывает глаза, обхватывает себя руками.
—Нет больше сил ждать.
—Это хороший знак, ты сам так говорил.
—Билле тоже надеялся на помилование.
—Забудь о нем.
—Я бы повесился, будь у меня ремень. Можно сплести вместе полосы простыни, сделать петлю.
—Думай о Новой Каледонии.
Он мрачно смотрит на меня. Грудь его тяжело вздымается.
—Ты поедешь со мной?
Обещание поехать в Новую Каледонию ничего не стоит, но оно может его успокоить. А если вдруг окажется, что это не просто слова? В газетах постоянно твердят о юности, раскаянии, милосердии. Может быть, шанс есть? Даже Мари не против, чтобы Эмиля и остальных отправили на каторгу, лишь бы они навсегда покинули Францию. Я думаю про маман, про ее мерзкий храп, вонь изо рта, вдовство, грязное белье, бутылочку с абсентом. Вспоминаю старый диван, вспоминаю, как мне поклонялись, как я чувствовала себя такой счастливой, словно в мире не осталось серости и грязи, а в диване не было дыр и пыли. Я вспоминаю его дыхание и запах табака от его волос. Он выбрал меня среди всех, и мой мир стал звенящим и ясным.
Я киваю. У Мари есть Шарлотта, а у Шарлотты — Мари. У них обеих есть Опера.
—Скажи, что ты поедешь за мной.
—Я поеду.
Я так давно не видела его улыбки.
—С того самого дня у Оперы ты стала моей единственной, Антуанетта. И так будет всегда.
После этих слов мое горло сжимается. Он проводит рукой по бедру.
—Тебе понадобятся деньги. Не только на дорогу. Охранникам в Новой Каледонии нужно платить, чтобы попасть на работу получше.
Я киваю во второй раз.
—Больше, чем ты зарабатываешь в прачечной.
Я понимаю, что он имеет в виду. Бедной девушке в Париже честным путем денег не заработать.
—Я знаю.
—Расскажи, как мы будем там жить.
Ноги в мокрых ботинках занемели от холода, юбка промокла почти до самых колен, испачкана в жидкой зимней грязи, а я рассказываю сказку. Маленький домик с соломенной крышей у моря, рядом небольшой садик. Светит солнце. Эмиль искупил свою вину и теперь честно трудится на земле с мотыгой в руках. Или на море, ловит рыбу сетью. Да, пожалуй, на море. А я, его жена, готовлю эту рыбу, которая чуть ли не сама запрыгивает в лодку.
Красота ненадежна, моя дорогая,
Позабудь о своем лице, просто танцуй.
Ты — жрица грации, ты — воплощение танца.
Все мы знаем, что королевы
Ничего не стоят вблизи и без краски.
Мари
Я сижу в длинной узкой аванложе второй линии кордебалета, закрыв глаза, чтобы не видеть своих шумных соседок, которые разминаются, болтают, грызут пальцы. Младшая группа кордебалета. Все мы ждем дебюта на сцене Оперы.
Потом я начинаю думать о зрителях, которые сидят в темноте — свет газовых ламп над сценой не достигает их. Антуанетты и Шарлотты здесь нет. Антуанетта вдруг стала очень прижимистой. Билет на премьеру, даже на четвертый ярус, стоит восемь франков, и она решила подождать, пока они не перестанут пользоваться таким спросом. Шарлотта тоже увидит меня позднее, когда мадам Теодор выберет время и поведет свой класс на дневной спектакль. На это мне плевать. Шарлотта назвала меня трусихой и курицей, когда я сказала, что боюсь дебюта. Надо было сказать, что когда-нибудь ей предстоит трястись так же. Хотя, конечно, это не правда. Она будет просто блаженствовать при мысли, что выйдет на сцену. Этой ее черте я всегда завидовала. А сейчас — сильнее, чем когда-либо.
Я прижала руки к животу, задержала дыхание на четыре счета, выдохнула тоже на четыре счета. Мадам Доминик сказала, что это помогает успокоить нервы. Как бы я хотела, чтобы этот вечер быстрее закончился. Чтобы мадам Доминик гордилась мной, чтобы мной восхищались. Мне нужна тишина, а шарканье, нервные смешки и приглушенный говор только смущают. Еще несколько вдохов и выдохов на четыре счета.
