—Не знаю.
—А когда ты целуешь ее?
Я хочу знать, целует ли она его в ответ или уходит от поцелуев. Я опускаю руку ниже, к его слепяще-белому животу.
Он кудахчет — только этим словом можно описать его бабский смех. Мне хочется ударить его прямо по ангельскому личику.
—Один раз я попробовал засунуть язык ей в рот, и она отпрянула, как будто это змея.
Значит, холодна, как рыба. Я откатываюсь в сторону. Дышать становиться легче.
—После свадьбы мы поедем к брату Патрисии в Новый Орлеан. Это займет примерно пять месяцев.
—Пять месяцев?
—Ты ревнуешь,— смеется он.
Я вскакиваю с кровати и падаю снова, прямо на него. Чувствую, как у него напрягается внизу живота. Как кукла, ей-богу. Делаю самое мрачное лицо и ною:
—Еще разочек. За счет заведения. Не говори мадам Броссар.
Потом я трогаю его, кусаю, извиваюсь, постанываю, пытаясь что-то придумать.
Он засыпает лицом вниз, закинув на меня тощую руку. Я смотрю в потолок, изучая люстру, которую и без того знаю во всех подробностях. Шесть свисающих стекляшек в форме слезы, ярко-алого цвета.
Найти эту Патрисию? Порвет ли она с Жан-Люком Симаром, сыном банкира, будущим банкиром ее собственного отца, узнав о вечерах в доме мадам Броссар? Не отвернется ли он от меня, не будет ли ненависть сильнее похоти? Одно ясно точно — мадам Броссар немедленно выставит меня вон, как позор дома.
Может быть, кто-то из посетителей может занять его место? Месье Арно предпочитает Колетт, месье Пико — Малышку. Месье Миньо и месье Фортан ходят сюда просто для того, чтобы побыть в компании. Десяток других слишком стары, они испытывают потребность в женской ласке не чаще раза в неделю. Месье Ла Рош вечно гладит меня по заднице и мнет юбку, но он прихлебывает вино такими маленькими глотками, что у него, кажется, нет лишнего су. Колетт думает так же.
Стены, потолок, кровавая люстра как будто наползают на меня. Я сдвигаю руку Жан-Люка Симара и медленно, как улитка, отползаю в сторону и слезаю с кровати. Наливаю воды из украшенного голубыми розочками кувшина в таз с тем же рисунком, зачерпываю ладонью и пью. Мокрой рукой провожу по лицу. В зеркале за умывальником видно, что ресницы у меня слиплись и торчат в разные стороны. Я моргаю. Эмиль Абади говорил, что глаза у меня как шоколадные озера, но теперь они больше похожи на коричневое стекло бутылочки с лекарством — твердое и хрупкое.
Я отворачиваюсь и вдруг вижу оттопыренный нагрудный карман сюртука Жан-Люка Симара. Я подхожу ближе к стулу, на спинке которого висит этот сюртук из тонкой шерсти. Кладу руку на квадратную выпуклость — бумажник. Оборачиваюсь через плечо и слушаю глубокое дыхание спящего мальчика. Залезаю в карман, открываю портмоне и обнаруживаю там больше семисот франков двадцати- и пятидесятифранковыми бумажками.
Я раздумываю, почему так вышло. Почему я заметила пухлый бумажник, почему это произошло именно сейчас, почему он так набит. Почему Жан-Люк Симар бросил сюртук именно так, чтобы я увидела то, что увидела?
Моя судьба — Новая Каледония. Набитый бумажник — прощальный подарок Жан-Люка Симара или Провидения. Надо быть дурой, чтобы не взять то, что подносят тебе на серебряном подносе. Я почувствовала себя спокойной, уверенной и сильной.
Я натягиваю чулки, неуклюже цепляю подвязки. Застегиваю корсет спереди, путаясь в длинном ряду крючков. Поднимаю над головой сиреневый шелк, извиваюсь, влезая в платье. Скатываю банкноты в плотный рулон и сую между грудями. В коридоре я оглядываюсь по сторонам, ищу Колетт или Малышку, кого-нибудь, кто мог бы застегнуть на мне платье. И снова Провидение приходит на помощь. Джинни, служанка, идет со свежими простынями.
—Джинни, пожалуйста,— говорю я и тычу себе за спину.
Она кладет простыни на пол и начинается возиться с пуговицами.
—Какое красивое платье.
Когда она заканчивает, я кладу руки ей на плечи, целую ее в обе щеки. Она смеется. А потом я ухожу из дома мадам Броссар — по черной лестнице, чтобы меня никто не заметил.
В нашей комнате маман лежит на своем тюфяке, а Мари обнимает Шарлотту на нашем. Я склоняюсь над сестрами и слышу их тихое дыхание. Маман всхрапывает и поворачивается на бок — она опять пьяна.
Я шарю за буфетом, дотягиваюсь до мешочка, снимаю его с гвоздя, добавляю деньги оттуда к рулончику банкнот. Достаю все свои вещи: две блузки, две пары шерстяных чулок, обе проносились на пятках, три пары заношенных панталон, две юбки одну уже нельзя носить, но можно сделать из нее узел. Когда-нибудь потом вырежу из нее заплатки для штанов Эмиля. Календарь я оставляю. Кожаная обложка, внутри малиновки, клубнички и крошечные крестики, отмечающие счастливые дни моей прежней жизни.
В буфете я нахожу кусок колбасы и круг твердого сыра. Отрезаю от того и от другого, заворачиваю в тряпку и убираю в свой узел.
Собрав вещи, я сажусь на корточки в углу комнаты, прижимаю колени к подбородку и крепко обхватываю себя за ноги. Я дышу и считаю так, как мадам Доминик учила считать девочек, бледнеющих от страха перед выходом на сцену Оперы. Тогда я не боялась, и мадам Доминик складывала руки на груди и говорила, что любая балерина, которая хоть чего-то стоит, должна ощущать душевный подъем, мурашки и сердцебиение перед выходом на сцену, должна желать, чтобы ею восхищались или даже любили ее.
—Вот уж не знала, что мое дело возбуждать старых пьяниц в зале,— ответила я тогда, и она ударила меня по лицу.
Ее трюк срабатывает. Тысячи мыслей, роящихся в моей голове, выстраиваются в линию. Она начинается в нашей комнате, а заканчивается в Марселе. Я пойду на юго-восток по рю Фонтэн, рю Нотр-Дам-де-Лоретт, рю Фобур-Монмартр, на восток по бульварам Пуассонье, Бон-Нувель и Сент-Мартин и на юг по бульварам дю Тампль и Бомарше. Так я доберусь до Лионского вокзала, где и сяду на первый поезд в сторону Марселя. Он ведь где-то на юге, на Средиземном море. Так сказали господа Миньо и Фортан.
Я опускаюсь на колени рядом с Шарлоттой и Мари. Я хочу запомнить, как Мари обнимает Шарлотту, как Шарлотта держит ее за руку во сне. Я знаю, что теперь Мари займет мое место и будет заботиться о Шарлотте, а Шарлотта наконец поймет, какая Мари хрупкая. В сером свете я вижу, что на щеке Шарлотты, розовой даже во сне, отпечаталась складка простыни. Я наклоняюсь и почти касаюсь ее уха губами. Шепчу, чтобы перед выходом на сцену Оперы она вызвала в себе желание быть любимой. Мари я прошу не волноваться, не кусать губы и не обдирать заусенцы. Я говорю ей, что она хорошенькая, и это почти правда — теперь, когда у нее на костях наросло немножко мяса. Я говорю, что все эти разговоры про выступающие челюсти и звериные черты — полная чепуха. Тут я задумываюсь о том, что у меня челюсть тоже выступает вперед, что я украла семьсот франков и что страдания Жан-Люка Симара — радость для меня. Ради нас обеих я шепчу, что у Пьера Жиля лицо ангела, а душа настоящего дьявола. Это опасно, но я все же касаюсь ее мягкой щеки губами. От нежности мне хочется плакать.
