—Я люблю тебя, Мари ван Гётем, мой лучший друг в этом мире.
Я поднимаюсь и гляжу на маман. Доводилось ли ей стоять вот так, на границе старой и новой жизни, трепетать и все-таки решиться шагнуть вперед? Приходилось ли ей делать выбор? Любила ли она когда-нибудь папу так, чтобы пойти за ним на край света?
—Прощай,— говорю я.
Я сбегаю вниз, перескакивая через ступеньку, открываю узкую дверь на рю де Дуэ. Вдыхаю холодный воздух — утро еще не наступило. Поворачиваю на восток. И немедленно натыкаюсь на экипаж мадам Броссар. Занавески раздвигаются. Внутри сидит она сама в серой шляпе с длинными черно-желтыми перьями. Она ненавидящим взглядом смотрит на меня, хотя обычно ее лицо очень доброе. Она коротко кивает, я слышу шаги за спиной, поворачиваюсь и тут же попадаю в руки двух жандармов.
Мари! Я так и не сходила с ней на выставку месье Дега, я потратила деньги, которые она собиралась отдать мадам Теодор, я толкнула ее, ударила в лицо, забыла об ее экзамене и обвиняла в том, что она не на моей стороне. Она и так уже любит меня не так, как раньше. А теперь и это. Такой удар. Я хочу попытаться ей все объяснить, прежде чем она решит, что не любит такую сестру вовсе. Я хочу перенестись назад во времени и успокоить ее, когда на выставке она не увидела своей статуэтки, оказаться рядом с ней в то утро перед экзаменом, причесать ее и сказать, что она мне дороже всех на свете. Ведь Мари не знает, что я шептала ей на ухо. Что я назвала ее своим лучшим другом.
Le Figaro. Абади был соучастником…
19 января 1881 года
АБАДИ БЫЛ СОУЧАСТНИКОМ УБИЙСТВА ВДОВЫ ЮБЕР
Мишель Кноблох признался в убийстве вдовы Юбер, торговки газетами с рю Фонтэн, которую забили до смерти 11 марта 1880 года. Своим сообщником он назвал Эмиля Абади, который в конце прошлого года получил помилование президента Греви и теперь ожидает отправки на солнечные берега Новой Каледонии.
Какое-то время казалось, что признание Кноблоха — ложь. Вдова Юбер была убита мартовским вечером, когда и Кноблох, и Абади участвовали в одном из последних представлений «Западни» в театре Амбигю. В третьей картине, которая шла с половины девятого до девяти вечера, оба они появились среди рабочих, идущих на заводы и в мастерские. Следующий их выход был после десяти часов, в седьмой картине, где они пили в кафе. В понедельник главный инспектор месье Масе прошел между театром Амбигю и рю Фонтэн, убедившись, что между девятью и десятью часами Абади и Кноблох имели достаточно времени, чтобы совершить преступление.
Разумеется, господин президент подумает, стоит ли во второй раз спасать шкуру такого прожженного мерзавца, как Эмиль Абади.
Мари
Я иду в женскую тюрьму Сен-Лазар навестить сестру. Суд приговорил ее к трехмесячному заключению за кражу семисот франков у спящего мужчины. Это случилось в доме мадам Броссар, который оказался вовсе не рестораном, а борделем. Девушка по имени Колетт пришла к нам после того, как Антуанетта три дня не появлялась дома. Я стояла в дверях, ничего толком не понимая, а потом спросила:
—Антуанетта была в этом доме служанкой или… проституткой?
Колетт уставилась себе под ноги.
Потом все-таки посмотрела на меня.
—Это уважаемый дом. Мы все зарегистрированы. Никаких тайных девиц.
Я стояла через порог от нее. Совсем близко от глубокого выреза, открывающего грудь, от накрашенных губ. Я узнала, что Антуанетта не умерла. Сначала я обрадовалась, но пузырьки радости лопались быстрее, чем рождались. Антуанетта была проституткой и попала в тюрьму за кражу. Эта правда была жестоким ударом.
Даже направляясь в Сен-Лазар, я твержу себе:
—Мари, проснись. Это кошмарный сон.
Но я не просыпаюсь. Я переставляю ноги, вглядываюсь в туман, окружающий фонари, повозки, магазины. Через полквартала уже ничего не видно. Я снова иду вперед, и меня поглощает темнота.
Для посетителей в Сен-Лазаре предназначена квадратная комната, разделенная на две части стальной решеткой. По сторонам от решетки стоят стулья. Я бы очень хотела никогда не видеть этого омерзительного интерьера. Три тюремщика, прислонившись к стене, присматривают за посетителями. Кто-то еще ждет, как и я, кто-то уже тихо говорит с заключенной, сидящей по другую сторону решетки.
Что я должна была сделать, чтобы остановить ее падение? Куда делась та девушка, которая велела мне не задерживаться на лестнице и быстро бежать из Оперы домой? Она утверждала, что ушла из прачечной из-за распухших пальцев и трещин на руках. Наверное, этого довольно, чтобы девушка из прачки стала служанкой, но не из-за больных рук Антуанетта отказалась от честного труда. А из-за чего? Может быть, дело в тех четырех букетах, которые целую неделю украшали нашу комнату? Из-за вспышки счастья, которая озаряла меня каждый раз, когда я вспоминала мягкий удар цветов о свои колени?
Придя в конце концов на «Корриганов», Антуанетта щурилась с балкона четвертого яруса на золотые ленты моей бретонской юбки, на кружево передника, воротника и чепчика. Потом сказала, что я в пятерке лучших танцовщиц второй линии кордебалета и танцую лучше полудюжины девиц из первой. Она поцеловала меня в лоб, и я положила голову ей на плечо. Мы довольно долго стояли так, и я чувствовала себя спокойной, как гусеница в коконе. Но, может быть, ее губы, которых я не видела, в это время кривились в горькой усмешке?
Опера. Вот что было у меня и чего не было у нее. И это немало. Все те мгновения, когда я как будто воспаряла над бесконечными лестницами, над страданиями у станка, над скукой бессмысленного стояния на сцене.
—Поиск красоты,— говорит мадам Доминик.— Танец — это поиск красоты.
Что же, я ее нашла? На сцене, а иногда и в классе я забываю об Антуанетте, о холодности маман. Иногда наступают моменты кристальной ясности.
Я не счастливее, чем была в классе сестры Евангелины, когда папа смешил меня и я не думала, что надо скрывать зубы. Но зачем вспоминать об этом? Размышляя о том, как складывается моя жизнь, лучше вспомнить, что случилось потом: как месье Леблан постучал в нашу дверь и потребовал долг. Только благодаря Антуанетте мы тогда смогли выжить и не оказаться на улице. А сейчас, после начала моих отношений с месье Лефевром, мы едим сдобу на завтрак и наваристый суп на ужин, а порой остается пара су и на конфеты. И все же я до сих пор обдираю заусенцы на пальцах. Даже сильнее, пожалуй, чем до перевода во вторую линию кордебалета. По понедельникам я не могу заснуть или просыпаюсь в темноте и чувствую ужас от того, что скоро настанет утро вторника и мне придется идти в квартиру месье Лефевра. Как-то раз маман даже рявкнула на меня, чтобы я прекратила ворочаться, и потрогала мне рукой лоб.
