Мари, моя родная плоть и кровь, не может предать меня. Это невозможно. Она нервничает, потому что при прыжках у нее стали болеть колени, потому что маман не пошла в прачечную, потому что Шарлотта потеряла алый кушак.
—Монашки забрали ячменный сахар на проверку.— У нее дрожит нижняя губа, и она прикусывает ее кривыми зубами. Я все понимаю.
—Ты должна была отнести календарь месье Дане.
—Я не нашла его за дымоходом,— говорит она кротко.
—Я тебе не верю. Ты видела крестик на одиннадцатом марта.
—Я тебе сказала.— Она смотрит на меня и отводит взгляд.— Его там не было.
—Посмотри на меня. Я стою на коленях, Мари. На коленях. Я никогда раньше никого не умоляла. Не вставала на колени.
Она чуть отворачивается и говорит шепотом:
—Я же сказала, что его там не было.
Разумеется, она видела крестик. Иначе зачем ей врать? Я вскакиваю на ноги, наклоняюсь вперед, набираю воздуха.
—Врешь!
Я кричу это громко и четко, и тюремщик тут же хватает меня за плечо и усаживает обратно на стул.
Мари обхватывает себя руками. Глаза у нее блестят. Жилки на шее вздуваются, потом опадают.
Я хочу, чтобы ей стало страшно и стыдно, и снова вскакиваю на ноги. Выплевываю ей в лицо:
—На твоих руках кровь невинного человека!
Она медленно двигает уродливой нижней челюстью. Слезы, повисшие на нижних ресницах, мгновенно высыхают.
Тюремщик кивает Мари.
—Лучше вам уйти.
Она встает. Глаза сухие, зубы сжаты. Она кажется сильнее и злее, чем когда-либо в жизни. Она уходит.
Через три дня Мари приходит снова, но я не хочу видеть ее. Я говорю сестре-Кроту, которую послали за мной, что если я выйду, то пропущу пение, а без пения мои мысли склоняются к дьяволу. Мари возвращается через неделю. Я отрываюсь от нижней рубашки, к которой пришиваю ленточку, и объясняю Кроту:
—Эта девушка, которая постоянно кусает губу, она мне не сестра. Она из дома мадам Броссар, и я больше не хочу ее видеть.
Я думаю про Эмиля, про гильотину, про его мощную шею, лежащую на люнете. А ведь туда его уложат руки Мари.
После этого приходит маман. Она рассказывает, что месье Мерант выбрал Шарлотту и еще одну крыску по имени Джослин и велел им прийти на следующее занятие второй линии кордебалета вместе с Мари и прочими.
—Подумать только, ведь некоторые из них на голову выше нашей Шарлотты.
—Скажи ей не выделываться.— Мари бы лучше объяснила, что никому, особенно мадам Доминик, не понравится крыска, у которой не хватает ума держаться скромнее, но я не буду передавать через маман весточку Мари.
После этого маман становится тихой и задумчивой. Я жду, что она начнет бранить меня за кражу. Но вместо этого она складывает руки на коленях, вздыхает и говорит:
—Мари ревела, как будто близится конец света. Сказала, что вы поругались, что ты хочешь уехать из Парижа, что ты всех ненавидишь. Я велела ей заткнуться, потому что это просто ерунда — ты же никуда не уедешь. Не так все и плохо, найдется для тебя другой дом в Париже. А она зыркнула на меня — глаза злые, опухшие — и укрылась с головой.
Мари это заслужила. Мне ничуть не жалко девчонку, которая отправляет Эмиля на гильотину. А потом мне становится горько из-за того, что я родилась у такой матери. Ее совсем не волнует, что ее дочь — воровка и проститутка, она полагает, что я смогу заняться той же работой снова, она не предлагает поговорить с месье Гийо, чтобы он взял меня назад.
Но, впрочем, какая мне разница. Я все равно никогда больше не стану дышать раскаленным сырым воздухом прачечной. В свободное время я уже расспрашивала других девушек. Какие дома они знают? Какие мадам берут себе слишком много только за то, что у них есть бархатный диван и хрустальная люстра? Кто из них бьет девушек? Кто знает, как заставить прижимистого господина раскошелиться? Девушки осторожны, иногда проговариваются насчет того или другого дома, но никогда не рассказывают о тех местах, куда пойдут после Сен-Лазар. Но я подмечаю все их слова и уже наметила три дома.
—Антуанетта, будь добрей к сестре,— говорит маман.— Она скроена не из той материи, что ты или Шарлотта.
—И из чего же скроены мы?
Она складывает губы колечком, смотрит в дальний угол.
—Не из шелка. Он не рвется, зато горит даже под негорячим утюгом. Бумажная ткань слишком мягкая. А вот лен прочный. Он мнется, конечно, но его ничего не стоит разгладить.
—По-твоему, я льняная?
Ее лицо вдруг светлеет.
—Нет, Антуанетта. Ты из джута. Он достаточно крепкий, чтобы носить в нем картошку или делать их него веревки, но в прачечную он не попадает. Какая бы ты ни была прочная на вид…
На мгновение я забываю о Мишеле Кноблохе, о предательстве Мари, о скором суде над Эмилем. Я задумываюсь, пригоден ли джут, чтобы не давать скворцам клевать спелые вишни. Если в Новой Каледонии вообще есть скворцы и вишни.
Маман продолжает болтать. О том, как одна из ее товарок задрала юбку перед месье Гийо за прачечной и получила легкую работу гладильщицы, как другая на что-то пожаловалась и отправилась на отжимную машину, как кто-то нарисовал на запотевшем стекле сердечко с именем месье Гийо, от чего он впал в ярость. Я же в это время думаю о Мари. Она больше похожа на фланель — мягкую, легко изнашивающуюся, или на вязаную шерсть, изъеденную молью до последней ниточки? Я злая. Слишком злая. Может быть. Не знаю. Хватит.
Изложив мне все сплетни из прачечной, маман говорит:
—Ладно, пора мне. Месье Гийо сказал, что, если задержусь дольше двух часов — останусь без платы за день.
Она сует руку в карман юбки и вытаскивает мятый обрывок газеты. Протягивает его сквозь решетку со словами:
—Это тебе Мари передала.
Тюремщик тут же выхватывает его.
—Да это же просто бумажка!
Он разглядывает его со всех сторон и отдает мне.
—Как-то одной девке передали ответы для суда. Засунули их в грецкий орех.
Газета мятая и совсем мягкая, как будто Мари уже приносила ее в Сен-Лазар в те два раза, что я отказалась с ней видеться. Я вижу имя Эмиля, набранное жирными буквами, но не могу прочитать первое слово, длинное, начинающееся с буквы Ю. Но я знаю, что значат все эти слова, зачем Мари передала их мне. Эта мерзкая девчонка все еще хочет настроить меня против Эмиля.
—Убери эту дрянь!— я комкаю бумагу и швыряю под ноги маман.— Скажи Мари, что мне ничего от нее не нужно. Никаких ее умных слов. Никогда!
—Нечего повышать на меня голос.— Маман оглядывается в поисках чужих глаз и ушей.
И тут я понимаю, что она пришла просто поболтать, посмеяться и посплетничать, отдохнуть от возни с бельем. Узнав, что я еду в Новую Каледонию, она, может, и всплакнет, но долго печалиться не станет.
