Le Figaro. Юриспруденция…
23 февраля 1881 года
ЮРИСПРУДЕНЦИЯ И ЭМИЛЬ АБАДИ
Всего через несколько недель суд определит, виновны ли Эмиль Абади и Мишель Кноблох в убийстве вдовы Юбер, произошедшем одиннадцать месяцев назад.
Кноблох признался в этом преступлении и назвал Абади как своего сообщника.
Если Кноблох будет признан виновным, его приговорят к смерти. Но Абади это не грозит. По прихоти закона человек, приговоренный к высшей мере наказания, не может преследоваться за преступление, совершенное до того, за которое его осудили. Для Абади это означает, что приговор за убийство владелицы кафе из Монтрёя как будто бы зачеркнул все его прошлое.
Вдова Юбер была убита раньше, чем владелица кафе. Абади останется приговорен к каторжным работам в Новой Каледонии, невзирая на решение нового суда.
Согласитесь, наша юриспруденция очаровательна!
Мари
Три недели назад я узнала из газет, что Эмиль Абади не попадет на гильотину. Его отправляют в Новую Каледонию, и я не могу больше надеяться, что Антуанетта избавится от него и останется с нами в Париже. Пусть она стала бы ненавидеть меня, но потом постепенно полюбила бы снова. Меня никогда не оставляла надежда на то, что Антуанетта станет такой же, как раньше, что она снова обнимет меня во сне, запустит пальцы в мои волосы. Но я отвернулась от Антуанетты, на коленях просившей отнести календарь месье Дане. От сестры, которая никогда ни перед кем не унижалась — только передо мной. Впрочем, когда она встала на колени, было уже поздно. Календарь сгорел. Уедет ли Антуанетта в Новую Каледонию или останется в Париже, для меня она все равно будет потеряна. Она больше не любит меня. Такая глупость, а так больно.
Антуанетта расчесывала мне волосы, как будто у нее была масса свободного времени. Она спорила с месье Лебланом, пока мы с Шарлоттой держались как можно дальше от двери. Она кричала, что не станет платить проценты, потому что во дворе воняет, а санитарный инспектор вот-вот выпишет штраф.
Она медленно ходила вокруг меня, изучая мой аттитюд — мадам Доминик сказала незадолго до этого, что в такой позе я похожа на писающего кобеля.
—Великолепно,— заявила Антуанетта,— а она злится потому, что сейчас ее дни.
Грусть из-за Антуанетты походила на боль от сломанного ребра.
Как я важничала, когда подносила спичку к календарю, когда он вспыхнул. Я-то думала, что меняю судьбу Эмиля Абади, спасаю Антуанетту от него, сохраняю ее для себя. Но я одурачила сама себя. Какая глупость, какая самонадеянность со стороны жалкой девчонки из второй линии кордебалета — думать, что она сможет изменить вердикт суда и снять убийцу с борта корабля, идущего в Новую Каледонию. Такое волшебство под силу президентам, ценителям оперы и умным мужчинам из суда, а не девчонке в грязной юбке, которая каждый день несколько часов работает декорацией. Чиркнув спичкой, я вселила в душу Антуанетты ненависть к себе. Вот и все.
Но, выудив из канавы Le Figaro, которая показалась мне подарком судьбы, я опять обрела надежду. В газете было напечатано, что Эмиля Абади не отправят на гильотину. Он поедет в Новую Каледонию — а значит, и Антуанетта тоже. Я ожидала ужаса, паники, но их не было. Когда месье Мерант объявил о конце репетиции — часы уже пробили полночь,— я тяжело выдохнула, как будто выталкивала наружу легкие. Статья в Le Figaro доказывала, что судьба Эмиля Абади никогда не зависела от меня. Может быть, Антуанетта сможет простить мне ложь и предательство? Смогу ли я вернуть сестру? Хотя бы отчасти? Забиться вместе с ней под одеяло? Это гораздо лучше, чем потерять ее навсегда.
Дважды я пыталась встретиться, и дважды Антуанетта отказывалась ко мне выходить. Еще через две недели я отправила к ней маман.
—Ей плохо без матери. Ты должна пойти.
Не далее как сегодня утром маман заворочалась на своем тюфяке и сказала, глядя в потолок:
—Старый Гийо поставил меня на отжимную машину. Ненавижу эту работу.
—Ну так сходи утром в Сен-Лазар. Отдохнешь немного.
Она приподнялась на локте.
—А попробую.
—Передай Антуанетте кое-что,— я протянула ей сложенную статью «Юриспруденция и Эмиль Абади» и деньги на омнибус. Любая из монашек расскажет Антуанетте, что там написано. Маман умчалась быстрее молнии.
Я стою у станка, делаю наклоны и думаю, что не стоило вчера скулить и рыдать на своем тюфяке. Из-за этого я встала так поздно, что в Оперу пришлось бежать, чтобы успеть до того, как запрут дверь в класс. Мадам Доминик смерила меня строгим взглядом, когда я, запыхавшись, проскользнула мимо нее, потянув за уже закрывающуюся дверь. Я уже третий раз стою у станка, мучаясь головной болью. Впрочем, я ее заслужила, потому что накануне выпила слишком много абсента. Но сегодня рутинные экзерсисы — за рон-де-жамб всегда следует батман тандю — бальзамом ложатся на мои усталые нервы, вытесняют все лишние мысли, успокаивают разгоряченный ум.
В середине зала от нас требуют серию гран-жете-ан-турнан, и я вдруг чувствую подъем и приземляюсь с легкостью, которая не давалась мне неделями. Потом мадам Доминик вызывает меня в первый ряд. Когда девушки уходят, она говорит:
—Сегодня получше.
Я киваю и жду, взявшись одной рукой за локоть другой. Когда можно будет идти, она скажет «свободна».
—Опера,— говорит она,— это твой шанс.
Я прижимаю руку к сердцу.
—Я хочу танцевать. Я исправлюсь. Я перестану опаздывать,— говорю я сама верю в это.
Она мрачно смотрит на меня, наклонив голову набок и поджав губы. Она мне не верит. Я стараюсь не отворачиваться, не облизывать губы и не шаркать, как поступил бы на моем месте любой врун.
Она делает резкий вдох, выдыхает через нос и говорит:
—Вчера приходил месье Лефевр.
Прошло семь вторников с того дня, как он подарил мне серое шелковое платье и сказал, что я хожу как оборванка и позорю его. Я надеваю это платье, когда иду к нему, и каждую неделю происходит одно и то же. Он заходит за мольберт, его колени ходят взад-вперед, вот только теперь он позволяет брюкам упасть на пол, а не придерживает их наверху, чтобы мы могли притворяться, будто ничего не происходит. На прошлой неделе, когда его стоны и пыхтение затихли, он вдруг злобно проговорил, выплевывая слова, словно тухлое мясо:
—Ты опять вся покраснела и взмокла!
Он толкнул мольберт, как будто не видел смысла рисовать такую похотливую девицу. Но, как пчеловод привыкает к укусам, так и я тряслась уже гораздо меньше, чем семь вторников назад.
