Очередь пока невелика. Я не люблю плохо говорить о других статистах, даже если это и правда, но большинство из них еще валяются на своих комковатых матрасах с раскалывающейся головой и пересохшим ртом, после того как пропили полученные от месье Леруа вчерашние два франка. Когда парень лет восемнадцати встает со стула напротив месье Леруа, я оказываюсь второй в очереди. У двери он оборачивается и сально подмигивает. Парни подмигивают мне редко, так что я оглядываюсь, но вижу только сопливого ребенка и пожилую даму без передних зубов. Он уже вышел в коридор, так что я упустила шанс опустить взгляд и улыбнуться еле заметной улыбкой, чтобы он понял, что мне приятно. Правда, он не представлял собой ничего особенного: волосы щеткой, лоб низкий, черные глаза слишком глубоко сидят под массивными бровями, а нижняя челюсть как у собак, к которым лучше не подходить на улице. Но он мне все равно нравится, раз уж он мне подмигнул.
Я решаю в следующий раз обязательно подмигнуть в ответ, но потом вдруг думаю: а вдруг это был мой единственный шанс. Я выбегаю из очереди, прикинув, что он не мог отойти от Оперы далеко. Но снаружи его не видно.
—Дура,— ругаюсь я.
Мне придется заново высиживать эту унизительную очередь. Но когда я поворачиваюсь к Опере снова, то вдруг вижу этого парня — он прислонился к стене, уперевшись в нее одной ногой, с самокруткой, прилипшей к губе.
Он снова подмигивает мне, а я подмигиваю ему в ответ.
Он затягивается.
—Мне нравятся девушки, которые умеют подмигивать.
Глядя на потертые носки своих туфель, я спрашиваю:
—Ты статист?
—Иногда. Для развлечения. А ты?
—Я довольно часто выхожу на сцену, почти каждый вечер, а иногда и днем, если не хватает людей и нужно кого-то поставить. Тебе сегодня что-то досталось?
—Старик Леруа сказал, что мне придется сначала заплатить штраф,— говорит он.— Опоздал на три минуты и на тебе, отдавай половину платы за вечер.
Я не слишком люблю эту тему, но все же встаю поудобнее, надеясь немного поболтать.
—А вот певицы и балерины, которые всегда на сцене, штрафов не платят.
—Ты не прав,— отвечаю я. Почти все парни, когда я говорю, что тоже раньше была балериной, интересуются.— Я сама раньше была балериной.
Он оглядывает меня с головы до ног.
—Корифейкой?
Я киваю и чуть-чуть задираю подбородок. Я всегда так делаю, когда вру, особенно если вру маман. Обычно моего задранного подбородка хватает, чтобы она заткнулась. Я так и не сдала экзамен на переход из второй линии кордебалета в первую, не говоря уж о всех остальных. Но этот парень явно ничего в этом не понимает, и нет смысла объяснять ему все, начиная с нижней ступени кордебалета и дальше, до первой линии кордебалета, корифейки, сюже, первой танцовщицы, этуали.
Он снова затягивается и откидывает голову назад, так что его подбородок оказывается чуть выше моего.
—Докажи.
Я ставлю руки в третью позицию, ноги в четвертую и делаю плие, а потом встаю на пальцы левой ноги, прижимаю правую стопу к колену и делаю быстрый поворот, резко выбрасывая поднятую ногу в сторону и приводя обратно к колену. А потом еще раз, и еще, всего восемь очень хороших фуэте-ан-турнан, хотя юбка мне сильно мешает. Я встаю на ноги и чувствую себя дурой, потому что показала единственное па, когда-либо заслуживавшее одобрительного кивка старого Плюка. Приседаю скромно, как положено статистке.
Он удивленно присвиснул.
—Может, выпьем по стаканчику?
Мари и Шарлотта будут ждать меня внутри у выхода, когда закончат, еще мне нужно повидать месье Леруа, а кроме того взять у мадам Лera метлу и подмести обстриженные волосы Мари. Шарлотта будет прыгать от волнения и требовать поцелуев, а Мари — дрожать от беспокойства, как бы ни прошла их встреча с Плюком.
—Не получится,— говорю я.— Сестер жду.
Из приоткрытых губ вырывается дымок. Я указываю на задний вход.
—Они хотят поступить в балетную школу.
—А ты?
—А я с этим покончила.
Он приподнимает тяжелую бровь. Я выпрямляю спину.
—Я недостаточно хороша.
—У тебя красивые глаза. Как шоколадные озера.— Он наклоняется так близко, что я чувствую запах табака у него изо рта.— И мне нравится, как ты держишь спину.
—В балете не сутулятся.— Я киваю в сторону танцклассов, втиснутых куда-то под стропила театра.
—Пойдем выпьем. Поболтаем.
—Разве что немножко ликера. Если здесь недалеко.
—Я Эмиль. Он тушит окурок о стену, оставляя грязное пятно.— Эмиль Абади.
—Антуанетта ван Гётем,— говорю я, и он берет меня за руку и целует чуть ниже запястья.
—Я знаю одно местечко.
Мы проходим мимо двух кафе, у дверей которых стоят официанты в жестких от крахмала фартуках. Когда мы подходим к углу, он не говорит, что нам нужно свернуть, а кладет руку мне на спину и направляет меня в сторону от бульвара. Его рука так и осталась там, сначала касаясь легко, а потом все тяжелее, потому что я не делала ничего, чтобы увернуться от его горячей ладони. В тускло освещенной забегаловке, куда мы входим, пахнет плесенью, а плитка на стенах пожелтела. Мне тут сразу понравилось, потому что папа иногда водил меня в похожее место на Пляс Пигаль поужинать за пять су. Мы садимся на скамью с прямой спинкой, стоящую у стены. Теперь мы сидим рядышком за длинным столом, по которому не мешало бы пройтись тряпкой. Мне он заказывает кассис и воду, а себе бокал красного вина. Напитки приносят быстро. Я сразу же глотаю свой ликер, решив, что немного укрепляющего мне не помешает.
—Куришь?— спрашивает он, подталкивая ко мне самокрутку.
—Не курю.
Он прикуривает, улыбается при виде моего пустого стакана и говорит:
—Надо бы взять тебе что-нибудь покрепче.
—Бокал красного. Раз уж ты так хочешь покомандовать.
Я спрашиваю, где он живет, и он отвечает, что раньше жил у матери, где провел большую часть жизни, в восточном предместье. А теперь ночует то у одного друга, то у другого.
—Ну, сама понимаешь. Где уголок найдется.
Брови мои ползут вверх. Выходит, у него нет даже постоянного места ночлега, а он пьет красное вино.
Когда он начинает расспрашивать о моей семье, я допиваю уже третий стакан и начинаю все больше проникаться расположением к парню, который оказался таким внимательным. Он кивает, когда я говорю, и не отвлекается на хихикающих девиц по соседству. Мне начинает казаться, что для него нет во всем мире места лучше, чем рядом со мной на этой скамье. Я рассказываю ему о Мари, вечно уткнувшей нос в газету, о Шарлотте и ее ногах танцовщицы, о маман и ее постоянном унынии. Говорю, что папа был отличным портным, а потом начал кашлять и не смог больше ходить на фарфоровый завод шить рабочие костюмы и, наконец, испустил дух, прижимая к себе нас троих. Тогда маман накричала на нас, чтобы мы немедленно стащили его на пол, пока тюфяк не испачкался.
