—Не надо,— сказала я, и она убрала руку.
—Хочешь расскажу, как мадам Теодор потеряла нижнюю юбку?
—Нет.
—Ты заболела?
Меня тошнило, а язык как будто приклеился ко рту изнутри.
—Нет.
—Маман становится лучше, если она водички попьет.
Она вскочила, зачерпнула воды из цинкового ведра и протянула мне чашку.
Я взяла воду, глядя в ее умоляющие глаза. Когда она успела стать доброй? Я поднесла чашку к губам, но проглоченная вода мне не помогла. Даже через головную боль я ясно понимала, что отправила парня на гильотину всего-навсего за вранье. Это я опущу тяжелое лезвие. Только абсент смывал эту мысль. Только абсент позволял забыть.
Стоя в дверях и слушая, как пыхтит, спускаясь по узкой лестнице, месье Леблан, Шарлотта сжала мою руку.
—Я хотела это приберечь на потом. Когда Антуанетта вернется и все такое,— на лице ее была написана надежда.
—Что ты там приберегла?
—Вчера месье Мерант пришел в класс, встал у станка и велел сделать несколько прыжков и пируэтов. Все встали в очередь, и я тоже ждала.— Она улыбается, как маленький бесенок.— Мы показали, что он хотел, а потом он велел сделать колесо и ткнул в меня. Я сделала, и он сказал, что я буду новой акробаткой.
Она подпрыгивала, сцепив руки перед грудью. Я знала, что будет дальше, она скажет, что получила роль в «Дани Заморы». Но я не стала противиться желанию схватить ее за плечи и прижать к себе.
Она станцевала какую-то джигу.
—Раньше акробаткой была другая крыска, Джослин. Но она заболела оспой. Лихорадка уже прошла, но она теперь вся в пятнах, как далматинский дог.
Я взяла ее лицо в ладони и строго сказала:
—Просто повезло.
Это было нехорошо, а главное, несправедливо — она постоянно отодвигала наш столик в угол комнаты, чтобы освободить себе место для пируэтов-пике.
—Завтра у меня дебют,— она присела.— Придет Антуанетта, и я получу три франка за прыжки по сцене.
Она раскинула руки, как будто обнимая все хорошее в мире. Мне нужно пойти к месье Лефевру за тридцатью франками. Па, повторенные тысячу раз, даются легко, как дыхание.
Когда я в прошлый раз навещала его апартаменты, то уже в дверях поняла, что сегодня все будет по-другому. Он стоял, оглядывая меня с ног до головы, то поднимал руки к груди, то опускал, но не отходил в сторону, чтобы впустить меня внутрь.
—Вина?— предложил он и отступил с дороги.— Или тебе уже хватит?
Это вышло у него совсем не дружелюбно, не так, как будто он в самом деле готов был налить мне немного, но я не испугалась. Абсент придавал мне храбрости.
Я пошла к ширме, стараясь вести себя спокойно, хотя он уже заметил, что я пьяна. Но не успела я пройти и половины комнаты, как он схватил меня за руку и подтащил к дивану, стоявшему на небольшом возвышении. Он швырнул меня на диван и навис надо мной, упираясь чем-то твердым в бедро, тычась подбородком в плечо и хватая меня за все, что только мог нащупать. Все это время он повторял сквозь сжатые зубы: «Шлюха», «Пьяная шлюха» и «Иезавель».
Я не закричала, чтобы он остановился, не сжала ноги, не просунула между нами руку. Я отогнала мысли о вечных муках и подумала о том дне, когда Мари Первая заставила меня увернуться от его пальца на моей голой спине. Может быть, это была просто хитрость злого ангела, который хотел завоевать мое доверие? Я не читала молитву о прощении уже очень давно, но у меня в голове вдруг всплыла строчка о совершенстве, к которому мы должны стремиться. «Сегодня я попытаюсь быть, как Ты, кротким, целомудренным, преданным, терпеливым и милосердным». Ко мне все это не имело отношения. Я это знала, и Мари Первая тоже знала. По его стонам я поняла, что все закончится, когда я еще не успею медленно сосчитать до двадцати, и мне показалось, что это легче, чем позировать, ждать и не понимать, почему время течет так медленно. Когда я досчитала до восьми, он поднял голову, его уродливое лицо исказилось, и он вдруг обмяк. Я столкнула его в сторону и выползла из-под него.
Он сразу же встал и повернулся ко мне спиной, заправил в брюки выбившуюся рубашку. Потом взял из ящика мои деньги.
—Хватит с меня твоих интриг,— сказал он, кидая к моим ногам три банкноты по десять франков.— Держись от меня подальше.
Голос у него дрогнул, и я вдруг ощутила резкий вкус страха, похожий на гнилой орех.
Рядом с углом, на котором надо сворачивать на улицу, где живет месье Лефевр, у меня начинают подгибаться ноги. Что из того, что я заработаю достаточно денег, чтобы заплатить аренду? Я просто отложу на неделю или месяц предопределенные мне невзгоды. Чезаре Ломброзо и другие, кто измеряет головы преступников в тюрьмах и черепа тех, кто уже побывал на гильотине, сказали бы: «Вперед, заработай свои тридцать франков. Согрейся еще на несколько ночей. Но это ничего не изменит. Все равно у тебя лицо обезьяны». Да, я чиркнула спичкой. Да, на руках у меня кровь, а на губах абсент. Месье Лефевр трогает меня, где хочет. Но ждет ли Шарлотту то же самое? Выпадут ли на ее долю те же несчастья, что подстерегали Жервезу? А ведь она работала, как рабыня, стирала белье, откладывала почти каждый су, пытаясь стать тем, кем не родилась. Шарлотта родилась там же, где и я, и Антуанетта, которая тоже похожа на обезьяну и уже стала воровкой и проституткой и сидит в тюрьме за кражу семисот франков. Шарлотта знает только тот же вонючий двор, те же мерзкие канавы, тот же гадкий угол Монмартра, где мы живем. Ту же мать, которая думает только о себе, а не о нас. Месье Золя сказал бы, что у Шарлотты нет и малейшего шанса. Но он не принял бы во внимание ее ангельское личико, губы, похожие на розовые бутоны, изящный подбородок. На ней нет метки зверя, и даже Чезаре Ломброзо не стал бы отрицать этого. Он сказал бы, что лицо Шарлотты совсем не похоже на лицо преступницы. Я еле передвигаю тяжелые, как камни, ноги.
Впереди какой-то господин выпускает руку дамы, одетой в дорогой темно-синий шелк. Открывает дверь простого дома с большими окнами по всему фасаду, пропускает ее. Она слегка кивает, опуская идеальный подбородок. Дверь захлопывается, и я вижу шесть одинаковых афиш. Этот господин и дама в синем шелке отправились на Шестую выставку независимых художников, где месье Дега обещал показать мою статуэтку.
Утром, надевая серое шелковое платье и нанося на губы крошечный мазок помады, я думала про месье Лефевра. Но теперь меня вдруг захватывает идея, что, одевшись как настоящая дама, я могла бы сходить на выставку на бульваре Капуцинов. Я иду за парой по коридору, за которым оказываются маленькие комнаты, полные картин. Некоторые висят так низко, что даже ребенку пришлось бы наклониться. В углу какой-то господин с торчащими из ушей волосами отрывается от маленького блокнота и дает понять, что я ему помешала. Тут темно, глаза не сразу осваиваются после яркого дневного света, и минуту я не замечаю, что эта выставка не отличается от той, где я уже была. Любители абсента в кафе — грязная одежда, неопрятные бороды, опухшие глаза. Голая женщина шьет, сидя на кровати — мятое белье, обвисшие груди, красные руки. Под одной картиной стоит имя Рафаэлли, под другой — Гогена.
