Если долго, долго, долго,
Если долго по тропинке,
Если долго по дорожке
Топать, ехать и бежать,
Я вслушивалась в тихую знакомую мелодию, но задевающую, трогающую что-то внутри меня. Где я могла слышать забавную песенку? К тому же мне никак не удавалось сообразить откуда раздавались звуки.
То, пожалуй, то, конечно,
То, наверно, верно, верно,
То, возможно, можно, можно,
Можно в Африку прийти.
Интересно как там у них в Африках, жарко наверно… У нас поздняя осень, почти каждый день небо проливалось отвратительным моросящим дождём. Холод, сырость, промозглый ветер — даже если наденешь на себя много всего шерстяного, а сверху непромокаемого и непродуваемого, то сноровистый ветер в любом случае исхитрится и отыщет брешь в твоей броне, как бы тепло ты себя не укутывала. Наверно мы ежедневно соревновались с ветром кто кого. Грустно, он всегда побеждал… Встретившись с ним, после казалось, что кости покрылись инеем. Нет ничего хуже сырого, морозного ветра.
Вместе с тем перед внутренним взором неожиданно обрисовались синие глаза, заглядывавшие сразу в душу. Удивительно жутко, но эти глаза не искали, не знакомились, не выбирали; они уже знали за кем пришли, кого избрали своей будущей жертвой, поэтому они без малейшего промедления забирали, присваивали, порабощали, вынуждали. Погрузившись в синий взгляд, слишком поздно осознаешь, что напоминали они арктический лёд. Да, пожалуй, ледяные глаза заморозили бы куда быстрее, чем стылый ветер. Не хочу мёрзнуть, хочу в Африку, где тепло и солнечно, а вокруг все поют песни, танцуют и жуют бананы, падающие прямо на голову с пальм, растущих на каждом углу.
А-а, здравствуйте, реки вот такой ширины,
А-а, здравствуйте, горы вот такой вышины,
А-а, крокодилы, бегемоты,
А-а, обезьяны, кашалоты,
А-а, и зелёный попугай!
Сосредоточившись и прислушавшись повнимательнее, мне удалось различить слова, и я наконец вспомнила почему мелодия показалась знакомой. Ведь именно эта песенка была моей самой любимой в далёком детстве. Однажды мама спела смешные стихи, и у меня случилась любовь с первого взгляда, вернее с первого звука. Впоследствии ей приходилось исполнять песенку бессчётное количество раз, а всё потому, что мне казалось, будто у неё получалось намного мелодичнее и задорнее, чем у меня или в кино по телевизору. Поэтому я не уставала просить её спеть, а мама не уставала петь. Жаль, что дети растут слишком быстро… Беззаботность времён детского сада бесследно исчезла, канув в лету, уступив очерёдность неминуемой школьной будничности что для детей, что для их родителей. Вскоре в ответ на привычную просьбу спеть любимую песню, в ответ от мамы раздавалось однообразное, но неотвратимое: «Отстань, дочка, включи запись фильма»
2. Я упорствовала, что хотела слышать песню именно в мамином исполнении, она злилась, повышала голос, отправляла делать уроки. И её безусловно можно понять, мама растила меня одна. Вернувшись после тяжёлого рабочего дня ей приходилось переделывать все домашние дела также в одиночку: накормить дочь, проверить уроки, приготовить еду на следующий день, убрать беспорядок, составить список недостающих продуктов и посчитать на чём можно сэкономить, ведь дети росли так быстро… и им требовалось всё больше и больше. Но мне были неведомы затруднения, связанные с нехваткой денег, свободного времени, запаса внутренней прочности человеческого тела из-за постоянных недосыпов и хронической усталости, мне была нужна мамина песенка, которая разрисовывала мой однообразный мир яркими красками, которая почему-то заставляла верить в чудеса.
Зачем тебе море вот такой ширины,
Зачем тебе небо вот такой вышины,
Ааааа, крокодилы, бегемоты,
Ааааа, обезьяны, кашалоты,
Ааааа, и зелёный попугай?!
Когда лампочка ненадолго притухала я видела вокруг себя старых знакомых — щебечущих золотых птичек — они мало походили на зелёных попугаев, но были не менее, а может даже более прекрасными. Тут я затруднялась кому отдать предпочтение по красоте оперения. И те, и другие ярки, живописны, насыщенны цветами, возможно несколько фантасмагорично, ведь городскому жителю затруднительно в джунглях не из пальм и баобабов, а бетона и стекла отыскать что-то действительно стоящее из представителей фауны, способное надолго захватить и увлечь живое воображение.
Вдруг лампочка замерцала быстро-быстро, несколько раз полностью потухнув и снова вспыхивая, освещая однообразные углы убогой комнаты с тихо звучащей мелодией из детства. Когда она потухла окончательно, вместе с ней смолкла и песня, а на меня со всех сторон подул промозглый ветер, забираясь не только под одежду, но и под кожу, затем дальше вглубь, чтобы там, далеко внутри меня отыскать горячее сердце и завьюжить вокруг него студёной поземицей.
Вскоре я ощутила, как моё заледеневшее тело раскалывалось надвое от боли, а меня сжимали твёрдые горячие ладони, плавящие кожу ожогами, но не передававшие даже частички тепла. Мне почему-то нестерпимо захотелось ощутить что-то родное, знакомое, то, что способно разогнать хладную тьму. Но мои желания, это всего лишь желания, так… сиюминутная, кратковременная потребность организма. Ибо несмотря ни на что вокруг меня оставались лишь холод и мучения. Чьё-то бессвязное бормотание, шевеление рядом, но от чужих движений мне становилось намного хуже.
«Печально, что золотые птички исчезли и больше не поют весёлые песни»,— последняя мысль промелькнула перед тем, как я решилась открыть глаза. А надо мной возвышалось ледяное чудовище, буравящее тем синим взглядом… Своевольным, несгибаемым, повелительным, категоричным, взглядом не завоевателя, а хозяина, рабовладельца.
Лицо изверга искажено, страдальческая гримаса уродовала ледяную маску и заставляла верить, что мучитель способен переживать, будто он на самом деле может испытывать боль вместе со мной. Но я не верила. Если бы это было так, то он бы давно закончил свои издевательства, прекратил мучить меня, терзать, осквернять моё тело, но он продолжал. Изверг не останавливался, он двигался внутри меня, глаза пронзали мои, не моргая, не позволяя моргать мне. Если бы только мог, он наверно выпил мою душу через взгляд. Я вспомнила арктическую синеву из недавней странной комнаты и поняла, что мою душу давно похитили, присвоили, поработили и обездвижили кандалами.
—Мне жаль, Гера. Жаль, что ты меня ненавидишь. Жаль, что наша любовь больше ничего не значит для тебя. Жаль, что ты больше не веришь в нас и не стремишься поверить. Мне жаль, что мы не сохранили наше счастье. Я теперь тоже ненавижу тебя, но все ещё люблю.
Странно, что прозвучавший еле слышно надтреснутый шёпот принадлежал мне.
Последние предохранители сорваны, он впился в мой рот, не целуя, поедая меня, вгрызался в губы со всем остервенением, на которое был способен. Толчки бёдрами тоже стали яростнее. И мои мучения незамедлительно вышли на новые обороты. Я знала, что рискую, но провоцировала специально. Явственно и чётко я видела мрак его души (тяжело не разглядеть, если смотришь извергу в глаза, в которых нет ничего кроме губительного, смертоносного, ненавистного льда) и шла на него без страха, не сомневаясь ни секунды в принятом решении — выяснить до конца, на что способен человек, которого я больше не знала, не хотела знать.
