Как только Антиох узнал о прибытии Виллия в Эфес, то остановил войну с племенами холмов и прибыл в столицу Фригии, Апамею. Посланник отправился с берега в тот же город. Снова обе стороны обменялись старыми аргументами – со столь же незначительными результатами, как и раньше. Затем эти переговоры – как и предыдущие, в Лисимахии – привели к преждевременному концу неожиданные события. Молодой Антиох, наследник селевкидского трона, который делил царский титул с отцом уже почти семнадцать лет, неожиданно скончался в Сирии. Пошли слухи о том, что царевич был убит. Мы не знаем, насколько эти слухи были оправданы: говорили, что царь-де ревновал к популярности сына или что он предпочитал Селевка-младшего. В любом случае двор в Апамее погрузился в траур, и дипломатические приличия заставили Виллия распрощаться с царем и вернуться в Пергам. Антиох перебрался в Эфес: он не возобновил попытку покорить Писидию. В Эфесе царь продолжал устраняться от общественных дел. Он постоянно запирался с Миннионом, главным из своих «друзей» (princeps amicorum); шовинистические, если можно так выразиться, взгляды Минниона были всем хорошо известны, и это было сигналом поворота в политике царя. Затем римских послов пригласили из Пергама для переговоров с Миннионом по текущим вопросам
[1193]. Сам царь не явился. Последовали пустые споры, такие же, как в Смирне и Лампсаке,– до настоящей сути конфликта опять так и не дошли. Миннион утверждал, что римляне, которые объявили себя защитниками свободы эллинов в Азии, сами захватили и подчинили греческие города Италии и Сицилии – Неаполь, Тарент и Сиракузы. Римляне уклонились от темы, указав на еще одну тонкость – их власть над греческими городами Запада является единообразной и постоянной, а греческие города Азии, о которых идет речь, уже давно перешли от Селевкидов к Птолемею или же Филиппу, а то и достигли (в некоторых случаях) фактической независимости. Этот нюанс вряд ли отменял то, что римляне были непоследовательны: если вообще законно подчинять греческие города, то вряд ли завоевывать их обратно – так уж ужасно. Тогда, как и раньше в Лисимахии, призвали послов Смирны и Лампсака. К выступлению их подготовил Эвмен, и, с ободрения римлян, они стали выступать весьма бурно. Совещание закончилось шумными спорами, и римские послы, ничего не достигнув, вернулись домой
[1194].
Эти бессмысленные дипломатические реверансы в любом случае убедили обе стороны, что теперь война неизбежна. В Риме об этом говорили как об определенно неизбежном, хотя и не очень скором, событии. В Эфесе самые горячие головы начали требовать выступления на царском совете. Греческие авантюристы, такие как Александр Акарнийский
[1195], с восторгом рассуждали о том, что будет, когда Антиох явится на другом берегу Эгейского моря,– о том, как одновременно восстанут этолийцы, тиран Спарты Набис и прежде всего – Филипп. Александр когда-то был приближенным царя и рассказал, как в ходе своей войны с Римом он слышал, как Филипп снова и снова молит богов о том, чтобы союзники-Селевкиды пришли ему на помощь. Подумал ли кто-нибудь о том, что если это правда, то, когда Филипп узнал о том, что его союзники все-таки оставили его в беде, это должно было повлиять на его отношение к Селевкидам?
[1196]
Действительно, трудно себе представить, какой иной выход мог быть из этой ситуации, кроме войны. И при этом никто из главных участников не желал войны: Рим, несмотря ни на что, надеялся предотвратить ее с помощью дипломатии. Хотя римляне и были на подъеме после побед над Карфагеном и Македонией, борьба с селевкидским царем заставила бы их вмешаться в дела незнакомого им Востока, против соперника, который был окружен ореолом владетеля бесконечных земель и неисчислимых сокровищ. Доморощенная рассудительность римских отцов-сенаторов восставала против того, чтобы ввязываться в такую войну с неясными перспективами
[1197]. Однако они были полны решимости поддерживать влияние Рима в Греции даже ценой войны. Антиох, со своей стороны, чувствовал, что уверенность покидает его: об этом говорят его длительные колебания перед лицом перспективы сражения с римскими легионами. Он не был расположен объявлять войну; вто же время царь хорошо понимал, что те меры, которые ему самому казались шагами к возвращению его законного наследия, Рим считает враждебными актами. На самом деле ни одна сторона, как бы сильно она ни желала мира, не собиралась отказываться от своих враждебных друг другу амбиций. Однако могло быть и так, что если бы Рим и дом Селевкидов были единственными участниками этой ситуации, то осторожность с обеих сторон могла бы все-таки привести к решению кризиса, который в конце концов сделал бы возможным какой-то modus vivendi. Может быть, Антиох смог быть отказаться от Греции, а Рим – согласиться с оккупацией Фракии. Но среди подчиненных им сторон были те, кто использовал все силы, чтобы спровоцировать столкновение между двумя великими державами. Ганнибал видел в этой войне шанс отомстить угнетателю за свою страну; Эвмен Пергамский – шанс увеличить свое царство; ипрежде всего все этолийцы страстно желали эскалации конфликта. Баланс всей этой дипломатической ситуации был таким сложным, что исход находился в руках подчиненных союзников.
Соперничество между Римом и селевкидским царем стало расколом, который простерся на всю семью греческих государств. Пропасть пролегла не столько между отдельными государствами, сколько между двумя фракциями – олигархов и демократов, богатых и бедных, на которые были разделены все греческие города. Римская партия в большинстве случаев совпадала с олигархической, Антиоху же благоволила демократическая партия
[1198]. Даже среди этолийцев многие влиятельные люди противостояли разрыву с Римом
[1199]. Причина этой связи была более глубокой, чем просто политика римской аристократии – подпитывать олигархические институции в тех городах, куда простиралось влияние Рима. Эта политика была основана на естественном союзе между зажиточными классами в других государствах и в Риме. Подъем Рима, с одной стороны, нарушал воображаемые идеалы греков – Эллада, полностью свободная от контроля варваров; сдругой стороны, когда контроль Рима устанавливался, он давал новые гарантии социальной стабильности. Классы собственников в тот момент гораздо меньше принимали во внимание сентиментальные соображения, чем народ, и от нарушения status quo они не выиграли бы, а проиграли. Селевкидский царь находился в более благоприятных условиях именно для того, чтобы влиять на чувства и воображение. Все, о чем веками напоминало имя Великого Царя жителям греческих земель,– все принадлежавшие ему богатства и блеск, все воспоминания о греческих завоеваниях в Персидской империи освещали его венец; внем соединилась слава Ксеркса и Александра. Кроме того, греки могли видеть в нем соотечественника (в отличие от Рима). Какое бы пятно варварства ни лежало на македонских властителях до Александра, дворы его наследников были греческими по языку и интеллектуальный атмосфере, греческими в значительной степени и по крови и обычаям. К этому можно добавить и личную харизму, которой блистал АнтиохIII после его восточной экспедиции: все, кто прибывал от его двора, рассказывали про индийских слонов, горы золота, бесчисленных всадников Востока. Демократия греческих городов была готова – так скоро после того, как она захлебывалась эмоциями, получив дар свободы от филэллинского Рима,– приветствовать Антиоха как спасителя эллинизма. В борьбе двух фракций внутри разных государств война между Антиохом и Римом уже в какой-то степени началась.
