Несомненно, двор Селевкидов следил за этой войной с беспокойством. Пока галлы не пересекали море, однако они уже подошли на опасное расстояние. Отряд под командованием Леоннория и Лутария отбился от остального войска до вторжения в Грецию и повернул на восток. Они прошли через Фракию, требуя дани на своем пути. Галлы пробились на Босфор и вторглись на территорию Византия. Тщетно Гераклея и другие союзники Византия посылали ему помощь. Но узкая полоска моря, видимо, оказалась непроходимым препятствием. У галлов не было лодок и навыков для их изготовления, и жители Византия оказались предоставлять им какое-либо содействие. Дальше галлы попробовали перебраться через пролив на другом конце Пропонтиды – Геллеспонт. Они хитростью заняли Лисимахию и захватили Херсонес. Однако здесь селевкидский управитель Антипатр следил за ними с азиатского берега и не соглашался предоставить им возможность пройти без условий. Тогда значительная часть галльской орды вернулась на Босфор под командованием Леоннория; часть осталась с Лутарием противостоять Антипатру
[328].
Именно в этот момент Антигон оставил северную лигу, которая все еще конфликтовала с Антиохом. Возможно, обеим сторонам пришло в голову, что этих жутких дикарей можно нанять и использовать против врага. Антипатр начал с ними какие-то переговоры, однако не смог добиться прочной сделки. Никомеду, когда Леоннорий вернулся на Босфор, повезло больше. Галльский вождь согласился заключить договор: внем он соглашался безусловно повиноваться приказам Никомеда и сделаться орудием лиги
[329]. Его отряды немедленно перевезли через Босфор. Между тем Лутарий также захватил несколько судов, в которых прибыли агенты Антипатра. С ними за несколько дней он перевез своих спутников через Геллеспонт – хотел этого Антипатр или нет – и, повернув на север, снова присоединился к Леоннорию. Обитатели Малой Азии вскоре с ужасом узнали, что галаты уже на их земле (278–277 до н.э.)
[330].
С такими опасными союзниками лига прежде всего обратилась против Зипойта, у которого, возможно, было какое-то соглашение с селевкидским двором. Область вифинов была предана мечу и грабежу. Галаты унесли все, что можно было сдвинуть с места
[331]. Но вскоре они вышли из-под контроля Никомеда и оставили далеко позади разрушенные долины Вифинии. Они не знали ни хозяина, ни закона вне своей орды и поворачивали направо и налево всюду, где вид цветущих земель или деревень провоцировал их аппетиты. Никто не мог чувствовать себя в безопасности; никто не знал, не предстанет ли перед ними однажды жуткое зрелище – могучие воины с севера на знакомых полях.
Образ галата, таким, как его увидели азиатские греки, предстает перед нами в описаниях и во фрагментах их искусства. Мы видим огромные, мощные тела, иногда нагие, иногда одетые в странные одежды – многоцветные рубашки и штаны; на одном плече брошью заколот плед, ожерелья и браслеты из золота, соломенные волосы намазаны жиром, так что стоят торчком на голове, как щетина сатира; огромные щиты, которыми воин мог прикрыть все тело, мечи длиной с греческое копье, пики с широкими железными наконечниками, шире, чем греческий меч. Нам говорят, что у них были мощные голоса, что они громко хвалились и делали странные жесты; отом, что они кидались в битву с нерассуждающим безумием и поэтому, казалось, потеряли чувствительность к ранам; отом, что они безудержно любили вино, и о каких-то безымянных ужасах в их лагерях
[332].
Именно в таком облике дети Севера явились двадцать два века назад цивилизованному – то есть эллинскому – миру. Для людей Средиземноморья они казались воплощением грубой, безмозглой силы, которая своей мощью могла на какое-то время одолеть более высокие человеческие качества, но которую «твердая и уверенная доблесть», а также дисциплинированный разум, свойственный характеру эллина
[333], должны были в конце концов раздавить или использовать как орудие для своих собственных целей. С одной стороны, как казалось, была просто грубая сила, с другой – ум, и только им одним можно было эффективно направлять силу. Но что, если эти северные расы, в которых кипела телесная жизненная сила, однажды научатся у южан мыслить? Возможно, двадцать два века назад этот вопрос никому не приходил в голову.
Отряд галатов, который попал в Азию, насчитывал, как рассказывают, всего 20000 человек, и среди них только половина были воинами
[334]. Однако сам ужас, который внушало их имя, заставлял подкашиваться ноги у живших в этой стране людей. Их подвижность, умение ускользать от врага и разрушения, которые они причиняли, делали их похожими на рой шершней, который вдруг обрушился на эти земли
[335]. О том, как пострадали от них местные крестьяне, мы ничего не знаем. Лишь следы то тут, то там – несколько слов на истертом камне или история, записанная долгое время спустя из уст людей писателями, которых интересовали такие вещи,– хранят какую-то память о муках, которые пережили греческие города. Надпись
[336] говорит нам о том, что Эритры платили дань Леоннорию. В Милете была легенда о том, как галаты захватили женщин, которые собрались за стенами города на праздник Фесмофорий, увели всех, кто не мог уплатить запрошенный выкуп
[337], и как семь милетских дев покончили с собой, чтобы избежать позора
[338]. Сохранились несколько строк поэтессы Аниты из Тегеи
[339], вроде бы являющиеся эпитафией трем милетским девам, которые прославились этим. В Эфесе об эфесской девушке рассказывают такую же историю, как о Тарпее в Риме
[340]. В Келенах был рассказ о том, что, когда галаты осаждали город, его речной бог Марсий поднял против них потоп, а воздух наполнился таинственными звуками флейт: варвары вынуждены были отступить
[341]. В Фемисонии местная история была связана с соседней пещерой. Геракл, Аполлон и Гермес во сне явились магистратам и открыли им, что пещера должна стать местом, где от галатского ужаса спрячется все население
[342]. Хотя, скорее всего, в этих легендах много выдумки, они, по крайней мере, показывают нам, что в воображении народа отпечаталось жуткое воспоминание об этих днях ужаса.
