Я умолк на полуслове. Мне показалось, мой наряженный голос зазвенел на всю квартиру: я быстро смутился от того, что выболтал слишком много и слишком не вовремя. Соня и Коля смотрели на меня: она — встревоженно, а он — вроде бы даже с почтением, как будто прежде считал меня глухонемым, а сейчас вдруг понял, что я умею произносить слова.
— Твой отец — Абрам Бенев.
Я ничего не ответил, но Коля и не спрашивал. Он сам себе кивнул, словно ему вдруг все стало ясно.
— Мог бы и раньше сообразить. Не понимаю, зачем тебе это скрывать. Он был поэт — настоящий поэт, таких немного. Ты должен гордиться.
— Ага, расскажи еще мне про гордость, — рявкнул я. — Сперва задаешь дурацкие вопросы, а я не желаю на них отвечать. Это мое дело. Я с чужими о родственниках вообще не разговариваю. Но ты меня будешь учить, чтоб я отцом гордился…
— Ладно, ладно. — Коля поднял руки. — Хорошо, извини. Я не в этом смысле. Я просто к тому, что мы ведь уже не чужие.
— Я одна сижу тут как дура, — сказала Соня. — Лев, прости меня… я даже не слыхала о твоем отце. Он писал стихи?
— Великие стихи, — сказал Коля.
— Второй сорт не брак, как он сам обычно говорил. И не раз. Дескать для его поколения есть Маяковский — и есть все остальные. Так вот, он — как раз посередке этих всех остальных.
— Нет-нет, не слушай его. Он был замечательный писатель. Честно, Лев, я не льщу. «Зашел в кафе поэт, когда-то знаменитый…» Изумительное стихотворение.
Ну да, его печатали во всех сборниках — по крайней мере, тех, что выходили до 37-го. Я перечитывал его сотни раз после того, как отца забрали, но вот так, вживую, голосом… Вслух этих строк давно никто не произносил.
— И он… его… — Соня дернула подбородком — мол, «туда». Значить могло что угодно — сослали в Сибирь, застрелили в затылок, ЦК заткнуло рот. В точности никто не знал — что. «Его убрали?» — вот что спросила она, и я кивнул.
— Я наизусть помню, — сказал Коля, но, спасибо ему большое, читать целиком не стал.
Дверь открылась, вошел Тимофей — тот хирург, которым мы познакомились накануне. Сразу подошел к буржуйке, стал греть над ней руки. Заметил Дорогушу в жестянке, присел над ней, осмотрел, уперев руки в колени:
— Это откуда?
— Ребята с Нарвской заставы принесли. У какого-то мальчишки взяли.
Тимофей выпрямился и усмехнулся. Из кармана пальто достал две луковицы:
А я в госпитале вот разжился. Делиться не хотел, но у нас, похоже, сегодня чудесный супчик получится.
— Дорогуша не в суп, — сказал Коля. — Нам яйца нужны.
— Яйца? — Тимофей обвел нас всех взглядом, посмотрел на Дорогушу, опять на нас. С таким видом, словно мы пошутили.
— На Дорогушу все рукой махнули, — продолжал Коля, — а по-моему, она справится. Ты про кур что-нибудь знаешь? Сможет она снести дюжину яиц ко вторнику?
— Что ты мелешь?
Казалось, хирург все больше злится. Коля раздраженно посмотрел на него: с чего вдруг такой тон?
— Ты по-русски не понимаешь? Мы ждем яйца.
Мне вдруг почудилось, что сейчас они подерутся. Тогда Красной армии придется худо — хирурги нам нужны, а Коля уложил бы этого задохлика одним ударом. Но Тимофей вдруг расхохотался, качая головой и явно рассчитывая, что мы подхватим.
— Да смейтесь сколько влезет, — сказал я. — А курицу не троньте.
— Это не курица, дубина. Это петух.
Коля замялся: вдруг хирург водит нас за нос, чтобы только сварить из Дорогуши суп? Я придвинулся к гнезду и присмотрелся к птице. Не знаю, с чего я решил, будто что-нибудь в ней разгляжу. Что я, пипиську у нее хотел найти?
— Значит, говоришь, яйца она класть не будет? — переспросил Коля, не сводя глаз с Тимофея.
Хирург ответил медленно, словно разговаривал с умственно отсталыми:
— Во-первых, это он. А во-вторых, да — шансов у него маловато.
10
Той ночью суп был — как в июне, совсем как наши доблокадные обеды. Сонин поклонник, военный летчик, подарил ей не гнилую картофелину. Коля возмутился: не станет он есть подарок от другого ухажера. Но протесты его, как он и рассчитывал, проигнорировали, и суп из Дорогуши получился наваристый: картошка, лук и побольше соли. К счастью для нас, остальные хирурги ночевали где-то в другом месте. На крылышко и чашку бульона Соня выменяла у соседки бутылку хорошей водки. Немцы лениво шмальнули по городу всего несколько снарядов, словно бы напомнить о своем существовании, но, видимо, в тот вечер им было чем заняться. К полуночи мы все напились, набили себе животы, Коля с Соней ушли в спальню, а мы с Тимофеем при свете буржуйки резались в шахматы.
В середине второй игры я сделал ход конем, Тимофей долго смотрел на доску, потом слегка отрыгнул и сказал:
— Ого. Недурно.
— До тебя только дошло? В прошлый раз я поставил тебе мат за шестнадцать ходов.
— А я думал, это от выпивки. Ну мне тогда кранты, наверно?
— Ты пока жив. Но это ненадолго.
Он опрокинул короля и опять рыгнул — довольный тем, что может это сделать, раз у него в животе хоть что-то есть.
— Бессмысленно. Ладно. Курицу от петуха ты не отличаешь, а в шахматах сечешь.
— Я раньше лучше играл. — Я снова поставил короля и сделал ход за Тимофея. Интересно, насколько удастся отсрочить эндшпиль?
— Раньше — лучше? Когда у мамки в животе, что ли, был? Тебе сколько вообще, четырнадцать?
— Семнадцать!
— Бреешься?
— Ну да.
Тимофея, похоже, не убедило.
— Я просто усы сбрил… А зимой растет медленней.
В соседней комнате тихо ахнула Соня, потом засмеялась, и я представил себе, как у нее запрокинута голова, горло открыто, торчат соски на маленьких грудях…
— И где только люди силы берут, — сказал Тимофей, потянувшись и откидываясь на одеяла, постеленные в несколько слоев. — Кормите меня супом каждый вечер — и никакая баба не нужна.
Он закрыл глаза и вскоре заснул. Хорошо им, быстрым таким. А я остался один — слушать любовников за стенкой.
Коля разбудил меня перед зарей, сунул мне в руку чашку кипятка. Сам он разглядывал нашу вчерашнюю шахматную доску. Тимофей спал на спине, раскрыв рот и закинув руки за голову — словно врагу сдавался.
— Кто черными играл?
— Я.
— Ты бы его за шесть ходов разгромил.
— За пять. А если б он ошибся — за три.
Коля нахмурился и сгорбился над доской, пока не вычислил.
— Да. Могешь.
— Спорить еще не передумал? Что там у тебя? Голые француженки?
