Лата хотела воспротивиться, но, увидев встревоженное лицо ма и вспомнив, как ранима и плаксива она была с тех пор, как получила весть о пропаже второй папиной медали, решила пока не отстаивать свое право на личную жизнь, чтобы не причинять матери лишнюю боль. Она прямо при ней вскрыла пакет.
–Это сборник стихов Амита!– с удовольствием отметила она.– Амит Чаттерджи, «Жар-птица». Какая красивая обложка!
Госпожа Рупа Мера, забыв на секунду об угрозе, которую некогда представлял собой Амит, завороженно взяла в руки книгу. Простая темно-синяя обложка с золотым тиснением, бумага – плотная и светлая, не то что газетная, на которой в военное время печатали книги в Индии,– широкие поля, крупный четкий шрифт и роскошный вид издания в целом привели ее в восторг. Однажды в книжном ей попалось на глаза индийское издание стихов Амита: книжка была куда меньше и беднее, а сами стихи показались ей недостаточно поучительными. Сейчас госпоже Рупе Мере невольно захотелось, чтобы внутри этот чудесный томик оказался пуст: он послужил бы чудесным вместилищем для стихотворений и афоризмов, которые она переписывала из журналов и книг.
–Какая красота! Умеют же англичане делать красивые вещи,– восторженно произнесла она.
Раскрыв книгу, госпожа Рупа Мера тут же принялась читать дарственную надпись. Когда она добралась до последних строк, ее лицо помрачнело.
–Лата, как понимать этот стих?– спросила она.
–Не знаю, ма, я еще и прочесть-то не успела. Дай взглянуть.
–При чем тут ананасы?!
–Ах, это, наверное, про Роуз Айлмер. Она ими объелась и умерла.
–Ты про «ночь вздохов, памяти и слез»? Про эту Роуз Айлмер?
–Да, ма.
–Как она, должно быть, страдала, бедняжка!– Кончик носа госпожи Рупы Меры начал сочувственно краснеть, но тут ее потрясла другая мысль.– Лата! Это ведь не любовное стихотворение? Я даже не понимаю смысла, оно может быть о чем угодно! При чем тут Роуз Айлмер? Вечно эти Чаттерджи умничают…
Госпожа Рупа Мера вновь мысленно обвинила Чаттерджи во всех своих бедах. Драгоценности у них украли неспроста: Минакши вечно открывала сундук в присутствии слуг – вводила людей в соблазн! Вот и доигралась. Конечно, это не мешало госпоже Рупе Мере волноваться за невестку и за своего будущего третьего внука, на сей раз, конечно, мальчика. Если бы не ребенок Савиты, она давно уже умчалась бы в Калькутту окружать родных заботой и сочувствием. К тому же после письма Аруна ей захотелось выяснить, как дела у Хареша – и чем именно он теперь занимается. Хареш писал, что «контролирует персонал на фабрике „Прага“ и живет в европейском квартале Прагапура». Он не упоминал, что взяли его простым бригадиром.
–Вряд ли это признание в любви, ма,– сказала Лата.
–Ну да, и внизу нет приписки «С любовью», только его имя,– попыталась обнадежить себя госпожа Рупа Мера.
–Стихотворение хорошее, но мне надо его перечитать,– вслух размышляла Лата.
–По мне, так слишком заумное,– сказала госпожа Рупа Мера.– Все эти тату, аллегро и аллюры… Вечно современные поэты умничают. Нет бы писать по-человечески. Ему даже не хватило вежливости обратиться к тебе по имени,– продолжала успокаивать себя она.
–Ну, имя есть на конверте, и вряд ли он рассказывает про ананасы всем подряд,– сказала Лата, хотя тоже нашла это немного странным.
Позже, улегшись в кровать, она несколько раз не спеша перечитала дарственную надпись. Вообще-то, она втайне радовалась, что ей посвятили целое стихотворение, но смысл строк немного от нее ускользал. Например, слова про то, что дух его «бесстрастен», означали, что он равнодушен к Лате? Или речь была о чем-то ей неизвестном и потому недоступном? Или это вообще ничего не значило, просто к слову пришлось?
Через некоторое время Лата начала читать книгу – отчасти ради самих стихов, отчасти надеясь разгадать смысл инскрипта. Суть некоторых произведений показалась ей в меру туманной (насколько того требовала их сложность), но хотя бы с грамматикой Амит чудить не стал – и на том спасибо. За его строками явно скрывались сильные, глубокие чувства (какой уж тут «бесстрастный» дух!), однако авторская манера письма подчас казалась Лате чересчур сдержанной, даже формальной. Ей понравилось одно стихотворение про любовь на восьми строках и еще одно подлинней, похожее на оду, про одинокие прогулки по кладбищу на Парк-стрит. Третье было юмористическое, о трудностях выбора книг на Колледж-стрит. Почти все они пришлись Лате по душе, и она не могла не отметить, что Амит водил ее, скучающую от безделья, по тем местам Калькутты, которые много для него значили и которые он привык посещать один.
В большинстве своем стихи при всей их выразительности были написаны в сдержанном тоне, а в некоторых сквозила самоирония. Однако заглавное произведение книги никак нельзя было назвать сдержанным или ироничным, напротив: автором будто овладела некая болезненная мания. Летними ночами Лате и самой часто не спалось из-за криков папихи, ястребиной кукушки – «жар-птицы» из стихотворения Амита. Возможно, отчасти поэтому оно так ее встревожило.
ЖАР-ПТИЦА
Гремела ночью песня птичья,
уснуть не мог я, как обычно.
Ум был растерян; дух смущен —
в саду ночном отметил он,
как тень амальты легкий ветер
качал с травою в лунном свете.
Полна безумием упрямым
невидимая птичья драма —
всего три ноты – дальше, ближе,
то громко, то едва их слышишь,
чуть вспыхнув, гасли вдалеке
в своей отчаянной тоске.
Казалось мне, кровь стынет в жилах,
хотя и жарко очень было.
Весь вечер – беспощадный зов,
мой мозг волнующий без слов,
от нот его дыханье сперло —
боль костью распирала горло.
Я так устал, вот-вот заплачу,
мне провести бы ночь иначе!
Когда ж в безумии своем
ты отдохнешь, о птица? Днем?
Дом спит, один лишь я не сплю —
молчать тебя молю… Молю!
Но отчего же боль такая
во мне одном не умолкает?
Продираясь сквозь ураган мыслей и образов, Лата перечитала стихотворение пять или шесть раз подряд. Оно было гораздо понятнее большинства стихов в книге и уж точно понятнее дарственной надписи, однако его таинственный смысл не давал ей покоя. Лата вспомнила желтую амальту – бобовник – в саду Баллиганджа, под сенью которого стояла хижина для медитаций Дипанкара, и представила, как Амит по ночам всматривается в ее ветви. (Интересно, почему он использовал название на хинди, а не бенгальское – только ли, чтобы в строку легло?) Но Амит, которого она знала,– добрый, циничный, жизнерадостный – еще меньше походил на Амита из этого стихотворения, чем на Амита из приглянувшегося ей любовного стиха на восемь строк.
Лата гадала, нравится ли ей вообще «Жар-птица». Коробила излишняя физиологичность некоторых строк – «дыханье сперло», «боль костью распирала горло»,– ведь для нее Амит был бестелесным, успокаивающим и утешающим духом. Хорошо бы он им и оставался. На улице к тому времени давно стемнело, и Лата представила, как Амит беспокойно ворочался в постели, слушая тройные крики папихи.
