–Нет-нет, я никоим образом не хочу охотиться на них,– ответил Варис.– Но если случится застрелить одного из них по ошибке, то можно его и съесть. Не оставлять же его шакалам.
–По ошибке!– усмехнулся Фироз.
–Вот именно.– Варис нахмурился, вспоминая – а может, изобретая – подробности.– Однажды я сидел под деревом – вот так же, как мы сейчас,– и вдруг в кустарнике раздался треск. Я решил, что это кабан, и выстрелил, а это оказался павлин, бедняга. Но очень вкусный.
Фироз нахмурился, Ман расхохотался.
–Сообщить вам об этом в следующий раз, чхоте-сахиб? Уверяю вас, он вам очень понравится. Моя жена – отличная кухарка.
–Да, я знаю,– подтвердил Фироз, которому доводилось отведать диких куриц, приготовленных ею.
–Чхоте-сахиб всегда знает, что следует делать,– заметил Варис.– Поэтому он и адвокат.
–Мне кажется, что это дисквалификация,– сказал Ман.
–Вскоре, если его сделают судьей, он переделает закон о заминдари обратно,– заверил его Варис.
Неожиданно кусты футах в тридцати от них затрещали. Большой кабан несся, опустив клыки, казалось, прямо на них. Ман не раздумывая схватил ружье и, практически не прицеливаясь, выстрелил в него.
Кабан повалился на землю. Все трое вскочили – из страха, а затем, стоя на безопасном расстоянии от зверя, смотрели, как он дергается, хрюкая и взвизгивая, а его кровь окрашивает листву и землю вокруг.
–Ничего себе!– пробормотал Фироз, глядя на огромные клыки кабана.
–Да, это вам не какой-нибудь зачуханный павлин,– прокомментировал Варис.
Ман пустился в пляс на месте. Он был опьянен успехом и счастлив.
–И что же нам с ним делать?– проговорил Фироз.
–Съесть, разумеется,– ответил Ман.
–Скажешь тоже! Не станем мы его есть. Надо отдать его кому-нибудь. Варис знает, кто из слуг не откажется от этой свинины.
Они взвалили тушу на спину лошади Вариса. К вечеру все устали. Пристроив ружье в седле, Ман держал поводья левой рукой, а правой изображал броски мячом в поло. До мангового сада оставалось несколько сот футов. Все предвкушали отдых и ужин. Оленя уже должны были доставить и, возможно, как раз в этот момент готовили. Солнце почти село. От находившейся в форте мечети донесся высокий голос муэдзина, затянувшего вечерний азан. Фироз, насвистывавший до этого, смолк.
Почти на въезде в сад Ман, ехавший впереди, заметил на тропе камышового кота. Он был длиной фута два, с гибким телом, длинными лапами и шерстью, которая показалась Ману золотой. Зеленые глаза кота смотрели на всадников прямо, с непримиримой враждебностью. Лошадь, которая нисколько не возражала против водруженной на нее туши кабана и издаваемого им запаха смерти, при виде кота остановилась как вкопанная. Ман инстинктивно схватился за ружье.
–Нет-нет, не стреляй!– вскричал Фироз.
Кот прыгнул в высокую траву справа от тропы и скрылся.
–Почему «не стреляй»?!– накинулся Ман на друга.– Я наверняка попал бы в него.
–Это не тигр и не пантера, чтобы гордиться таким трофеем. Отец не любит убивать животных, которых нельзя съесть,– разве что они представляют угрозу для жизни.
–Я знаю, тебе как-то пришлось подстрелить пантеру,– сказал Ман.
–Ну, а на камышовых котов мы не охотимся. Они слишком красивы, а вреда от них нет. Мне они очень нравятся.
–Это извращение,– бросил Ман.
–Все мы похожи на камышовых котов,– сказал Фироз, стараясь умиротворить его.– Однажды Имтиаз застрелил кота, так Зейнаб не разговаривала с ним несколько дней.
Но Ман продолжал неодобрительно качать головой. Фироз подогнал лошадь к нему и обнял за плечи. Ман оттаял.
Им встретился старик, который шел по саду, опираясь на палку.
–Здесь проезжала повозка с тушей оленя?– спросил у него Варис.
–Нет, сахиб, я такого не видел,– ответил ему старик, уставившись на свисавшую с крупа лошади кабанью голову с огромными клыками.– Но я здесь недавно.
Варис, польщенный тем, что к нему обратились с добавлением «сахиб», ухмыльнулся и с надеждой произнес:
–Наверное, олень давно на кухне. А мы опаздываем на вечернюю молитву. Ай-яй-яй.
–Мне нужно принять ванну,– сказал Фироз.– Ты распорядился, чтобы наши вещи отнесли ко мне в комнату?– спросил он Вариса.– Ман будет спать у меня.
–Да, я оставил такое распоряжение,– ответил Варис.– Он и в прошлый раз спал там же. Не знаю, удастся ли ему выспаться сегодня. Тогда ему сова помешала, а сегодня вместо нее будет небось ворковать до самого утра этот мрачный тип.
–Варис любит иногда прикинуться неотесанным грубияном,– заметил Фироз.– Он имеет в виду устада Маджида Хана, который будет петь нам после ужина.
–Так это здорово,– откликнулся Ман.
–Когда я предложил обойтись сегодня без него, отец был недоволен. Но я предложил это не всерьез.
–Вина обучается музыке у Хана-сахиба, так что мы привыкли к подобному воркованию,– сказал Ман.
–Ну вот мы и прибыли,– произнес Фироз, соскакивая с лошади и потягиваясь.
14.19
Стол для роскошного обеда был сервирован не в столовой, обшитой темными панелями, а в верхнем из открытых двориков. Гвоздем программы была жареная оленина. Во время обеда наваб-сахиб, в отличие от ланча, был молчалив. Он думал о мунши, который надоедал ему с жалобами на устада Маджида Хана, запросившего бóльшую, чем обычно, плату за выступление.
–Столько денег за то, что он споет песенку?!– негодовал мунши.
После обеда все перешли в имамбару, чтобы послушать устада Маджида Хана. Поскольку до Мухаррама оставалось еще несколько недель, имамбара использовалась, как обычно, в качестве зала для разного рода собраний; да и отец наваба-сахиба устраивал здесь торжественные приемы – разумеется, только не в дни Мухаррама. Хотя наваб-сахиб был умеренно верующим (к обеду, например, не подавали алкогольных напитков), стены помещения были украшены картинами, изображавшими мученичество Хусейна. Однако, чтобы не смущать истинно верующих мусульман, соблюдавших запрет на репрезентативное искусство и особенно на изображение религиозных сцен, картины были затянуты белой тканью. За высокими белыми колоннами в дальнем конце имамбары стояло несколько тазий
[129]; вуглу были собраны копья и штандарты, использовавшиеся во время Мухаррама.
Свисавшие с потолка люстры бросали белый и красный свет, но электрические лампочки в них были заменены свечами, чтобы урчание электрогенератора не тревожило слух. Устад Маджид Хан был известен крайней чувствительностью во всем, что касалось его искусства. Вследствие чрезмерной общительности его супруги ему часто приходилось упражняться в игре на своем инструменте посреди шумной попойки. Но во время выступления он не терпел никаких помех, и, даже играя порой ради куска хлеба перед заминдарами и принцами с их все более скупыми даяниями, он требовал от них полного внимания. Говорили – и вполне справедливо,– что он поет только для себя самого и для Бога, но эта связь усиливалась при абсолютной отдаче публики и слабела в беспокойной аудитории. Наваб-сахиб не пригласил на концерт никого из жителей Байтара, потому что не видел там людей, понимающих серьезную музыку. Музыкантов слушали только он сам, его друг и их сыновья.
