В деревнях неприкасаемые не имели никаких прав, почти никто из них не владел землей, которая служила минимальной гарантией хоть сколько-нибудь значимого статуса. Некоторые обрабатывали землю в качестве арендаторов, но немногие смогли бы отстаивать свои права, заявленные на бумаге проводимой земельной реформой. В городах они тоже считались отбросами общества. Даже Ганди при всей своей установке на реформы и ненависти к представлению о том, что человек может быть по природе неисправимо низок и гадок и должен оставаться неприкасаемым,– даже он считал, что человеку по наследству предназначено заниматься определенным делом: сапожник должен оставаться сапожником, подметальщик – подметальщиком: «Человек, рожденный мусорщиком, должен зарабатывать на жизнь уборкой мусора, а уже после этого делать то, что ему нравится. Достоинство мусорщика так же определяется его успешной работой, как адвоката или президента страны. Это я и называю индуизмом».
Джагат Рам считал – хотя и не высказал бы своего мнения вслух,– что этот снисходительный взгляд совершенно не оправдан. Он не видел никаких особых достоинств в том, чтобы, следуя по стопам родителей, чистить туалеты или часами дубить кожу в вонючем рву. Но большинство индусов тем не менее верили в это, и даже при том что взгляды и законы менялись, еще несколько поколений должно было погибнуть под колесами этой колесницы, прежде чем она завершит свой кровавый путь
[156].
Джагат Рам был не вполне уверен, что зарегистрированным кастам так уж нужно исполнять роли сварупов в «Рамлиле». Наверное, полагал он, это было с их стороны не столько логичным шагом в борьбе за место под солнцем, сколько эмоциональным порывом. Возможно, как утверждал министр юстиции в правительстве Неру доктор Амбедкар, знаменитый лидер неприкасаемых и фигура уже практически легендарная, индуизму нечего было предложить тем, кого он так безжалостно отторгал. Амбедкар как-то высказался, что родился индусом, но умирать индусом не собирается.
Через девять месяцев после убийства Ганди Учредительное собрание приняло конституционное постановление об отмене неприкасаемости, сопровождая эту акцию радостными криками «Победа Махатмы Ганди!». Но постановление имело не столько практическое, сколько символическое значение, а победителем, по мнению Джагата Рама, следовало считать не Ганди, который мало заботился о юридическом оформлении своих идей, а другого, не менее отважного политика.
15.6
Второго октября семейство Капур собралось в Прем-Нивасе на ланч. Это совпало с днем рождения Ганди, и два посетителя, заглянувшие к ним, были приглашены разделить трапезу. Одним из них был Сандип Лахири, зашедший, чтобы осведомиться о Мане, другим – местный политик, покинувший партию Конгресс, но затем вернувшийся в нее и старавшийся убедить Махеша Капура сделать то же самое.
Ман пришел позже всех. Это был государственный праздник, и он провел утро с другом в Школе верховой езды, где они играли в поло. В последнее время Ман делал успехи в этом виде спорта. А вечер он надеялся провести в обществе Саиды-бай, благо Мухаррам еще не наступил и не открыл первый месяц мусульманского лунного года.
Увидев всю компанию за столом, Ман первым делом поздравил Лату с ее сценическим успехом. Лата, оказавшись в центре внимания, покраснела.
–И нечего краснеть,– сказал Ман.– Хотя нет, красней, красней. Я не льщу тебе, ты и вправду играла отлично. Бхаскара, конечно, пьеса не впечатлила, но это не твоя вина. По-моему, это было прекрасно. И Малати тоже была великолепна. И герцог, и Мальвольо, и, конечно, сэр Тоби.
Ман постарался похвалить всех участников, чтобы помочь Лате справиться со смущением. Она, рассмеявшись, сказала:
–Ты забыл упомянуть третьего слугу.
–Ох, да. И четвертого убийцу.
–А почему ты не был на «Рамлиле», Ман-мама?– спросил Бхаскар.
–Потому что она началась только вчера!
–Но ты пропустил юность Рамы и как он учился всему.
–Я сожалею,– отозвался Ман.
–Ты должен прийти сегодня, а то я буду с тобой кутти
[157].
–Ты не можешь быть кутти со своим дядей,– сказал Ман.
–Нет, могу,– упорствовал Бхаскар.– Сегодня будет победа Ситы. Процессия пройдет от Кхиркивалана до Шахи-Дарвазы. Все-все пойдут на улицу праздновать.
–И правда, Ман, приходи, мы будем тебя ждать,– сказал Кедарнат.– А потом пообедаем у нас.
–Дело в том, что сегодня я…– Ман осекся под взглядом отца.– Я приду посмотреть, когда появятся обезьяны,– закончил он неловко, похлопав Бхаскара по голове и подумав, что мальчик похож скорее на обезьянку, чем на лягушонка.
–Давай я подержу Уму,– предложила госпожа Капур, чувствуя, что Савита устала.
Она внимательно посмотрела на девочку, пытаясь уже в тысячный раз определить, какими чертами малышка напоминает ее саму, какими – ее мужа, какими – госпожу Рупу Меру, а какими – фотографию, которая так часто появлялась в последнее время из сумки госпожи Рупы Меры для проверки, сравнения или демонстрации самого снимка.
Ее муж тем временем говорил Сандипу Лахири:
–Вы, кажется, в эти дни в прошлом году попали в какую-то неприятную историю с портретами Гандиджи?
–Ну, в общем, да,– сказал Сандип.– Портрет, правда, был один. Но все утряслось.
–Утряслось? Но ведь Джха добился, чтобы вас уволили.
–Меня перевели с повышением.
–Да-да, я знаю. Однако вы пользуетесь большой популярностью в Рудхии. Если бы вы по-прежнему были на административной должности, я сделал бы вас своим агентом на выборах и без труда выиграл бы гонку.
–Вы думаете баллотироваться от Рудхии?
–Я сам уже ни о чем не думаю,– ответил Махеш Капур.– За меня думают другие. Мой сын и мой внук. Мой друг наваб Байтара и мой парламентский секретарь. Рафи-сахиб и главный министр. А также вот этот господин, желающий помочь мне,– добавил он, указав на гостя-политика, невысокого тихого человека, в прошлом сокамерника Махеша Капура.
–Я говорю только, что мы все должны вернуться в партию Гандиджи,– откликнулся политик.– Если мы меняем партию, это не значит, что мы меняем свои принципы – или что их у нас нет.
–Ну да, Гандиджи…– согласился Махеш Капур, не желая затевать спор.– Ему сейчас было бы восемьдесят два, и вряд ли он радовался бы тому, что происходит, и по-прежнему хотел бы дожить до ста двадцати пяти лет. Что же до его духа, то мы подаем его к столу вместе с ладду один день в году, а после Шраада в его честь начисто забываем о нем.– Вдруг он повернулся к жене.– Ну что там повар тянет с фульками?
[158] Он хочет, чтобы наши желудки урчали до четырех часов? Вместо того чтобы тискать ребенка, заставляя его орать, ты бы лучше пошла и поторопила этого дурацкого повара.
