–Я схожу,– сказала Вина матери и направилась на кухню.
Госпожа Капур склонилась над малышкой. Она считала Ганди святым или даже мучеником и не могла вынести, когда о нем отзывались неуважительно. Она любила петь – или слушать – песни из тех, что исполнялись в его ашраме. Совсем недавно она купила три открытки, выпущенные Почтово-телеграфным ведомством в память о Ганди. На одной из них он был снят за прялкой, на другой – с женой Кастурбой, на третьей – с ребенком.
Однако, возможно, ее муж и был прав. К концу жизни Ганди оттеснили на задворки политики, а его принципы великодушия и ненасилия через четыре года после его смерти как будто позабылись. Но госпожа Капур чувствовала, что он сохранил бы любовь к жизни. Ему приходилось переживать минуты разочарования и отчаяния, и он все выдержал. Он был достойным человеком и не знал страха. Его бесстрашие не могло исчезнуть с годами.
После ланча женщины вышли в сад. Год был теплее обычного, но этим утром прошел небольшой освежающий дождь. Земля еще не совсем просохла, и все благоухало. Около качелей цвел мадхумалати
[159]; на земле под харсингаром валялось множество опавших ночью маленьких белых с оранжевым цветов, еще издававших едва уловимый запах. На одном из двух кустов гардении тоже кое-где виднелись цветы. Госпожа Рупа Мера, непривычно молчаливая во время ланча, села на скамейку под харсингаром, держа на коленях Уму, которую ей удалось быстро укачать. В левом ухе девочки было видно тонкую вену, которая разветвлялась на все более мелкие сосудики, образовывавшие причудливый рисунок. Поглядев на него, Рупа Мера вздохнула.
–Никакие другие деревья не сравнятся с харсингаром,– заметила она госпоже Капур.– Жаль, что у нас в саду нет этого дерева.
Госпожа Капур кивнула. Ничем не примечательный в дневное время, ночью харсингар расцветал, распространяя тонкий аромат, притягивавший насекомых. Крошечные цветочки с шестью белыми лепестками и оранжевой сердцевиной на рассвете осыпались. И на следующую ночь дерево также будет усыпано цветами, которые облетят на восходе солнца. Харсингар цвел, но ничего себе не оставлял.
–Да,– согласилась госпожа Капур с печальной улыбкой.– Другого такого дерева нет.– Помолчав, она добавила:– Я хочу высадить саженец гаджраджа во внутреннем саду недалеко от комнаты Прана, рядом с липой. Он будет ровесником Умы. А цветы даст не раньше, чем через год или два.
15.7
Увидев навабзаду, Биббо тут же сунула ему в руки письмо.
–Как, скажи на милость, ты угадала, что я сегодня приду?– удивился Фироз.– Меня же не приглашали.
–Сегодня неприглашенных не может быть,– ответила Биббо.– Я так и думала, что навабзада воспользуется этим.
Фироз засмеялся. Биббо обожала всякие интриги, и это было ему на руку – иначе он не мог бы поддерживать связь с Тасним. Он видел ее всего два раза, но она успела совершенно его очаровать. Ему казалось, что она тоже неравнодушна к нему: тот факт, что она втайне от сестры передавала ему письма – пусть даже спокойные и сдержанные,– говорил о ее храбрости и решимости.
–У навабзады нет никакого письма взамен?– спросила Биббо.
–Есть, есть. И еще кое-что, кроме письма.– Фироз вручил ей письмо и купюру в десять рупий.
–О, это совсем не обязательно…
–Да, я понимаю, что это совсем не обязательно. А кто еще у Саиды-бай?– вполголоса поинтересовался Фироз; сверху доносились звуки какой-то жалобной песни.
Биббо тут же выложила ему ряд имен, среди них Билграми-сахиба и нескольких суннитов.
–И сунниты тоже?– удивился Фироз.
–А почему бы и нет?– сказала Биббо.– Саида-бегум ни к кому не относится пристрастно. Она приглашает даже некоторых набожных женщин – навабзада согласится, что это необычно. И она не допускает никаких злобных выпадов, которые часто портят атмосферу на подобных сборищах.
–Если бы я знал все это, прихватил бы с собой своего друга Мана,– сказал Фироз.
–Нет-нет,– испуганно откликнулась Биббо.– Даг-сахиб ведь индус, а это уже исключено. На Бакр-Ид это возможно, но никак не во время Мухаррама. Это совсем другое дело. К процессиям может присоединяться кто угодно, но не всякого пригласишь в дом.
–Ну ладно, но он просил передать привет попугаю.
–Ох, этой несчастной твари? Да ему надо шею свернуть!– возмутилась Биббо. Очевидно, попугай чем-то насолил ей недавно.
–И еще: Мана – Даг-сахиба то есть – да и меня тоже очень интересует легенда о том, как Саида-бегум своими собственными прекрасными руками утоляла жажду странников в пустыне под Кербелой.
–К сведению навабзады, это вовсе не легенда,– ответила Биббо, задетая тем, что в набожности ее хозяйки усомнились, но тут же, вспомнив о купюре в десять рупий, приветливо улыбнулась Фирозу.– Когда по улицам проносят тазии, она стоит на углу Кхиркивалана и Катра-Маст. Ее мать, Мохсина-бай, всегда так делала, и Саида-бай делает так же. Само собой, она не хочет, чтобы ее узнали, и заворачивается в бурку. Она очень набожная госпожа и находится на этом посту, даже если чувствует себя нехорошо. А некоторые считают, что плохое самочувствие позволит им не выполнять обряды.
–Я не сомневаюсь в том, что ты сказала,– заверил ее Фироз,– и не думал насмехаться над Саидой-бай.
Служанке очень понравился куртуазный ответ Фироза, и она сказала:
–Навабзада получит награду за то, что он истинно верующий.
–Награду? Какую?
–Он сам увидит.
И это оказалось правдой. В отличие от Мана, Фироз не поправлял перед зеркалом шапочку на голове, поднимаясь по лестнице. Пройдя прямо в комнату, где Саида-бай в темно-синем сари и без каких-либо украшений выступала перед аудиторией, он увидел – или, вернее, имел возможность лицезреть – в глубине помещения Тасним. В бежевом салвар-камизе она была так же нежна и прекрасна, как и тогда, когда он увидел ее в первый раз. В глазах ее стояли слезы. Увидев Фироза, она опустила взгляд.
Голос Саиды-бай не дрогнул, когда она заметила Фироза, но глаза ее блеснули. Публика к этому времени была уже крайне возбуждена. Плакали и женщины, и мужчины. Некоторые били себя в грудь, поминая Хусейна. Казалось, Саида-бай всей душой погрузилась в музыку марсии, но какая-то часть ее все же наблюдала за собравшимися и сразу обратила внимание на вошедшего сына наваба Байтарского. Саида взяла это на заметку, чтобы разобраться с Фирозом позже. Однако в голосе ее при появлении Фироза усилилось негодование против убийцы имама Хусейна:
–И когда проклятый наемник поднял окровавленное копье,
Принц всех мучеников склонил голову в знак благодарности Богу.
Одержимый дьяволом, жестокий Шамр обнажил кинжал и рванулся
вперед.
Небеса содрогнулись, задрожала земля при виде всех ужасов этих.
Не выразить мне, как Шамр приставил кинжал к его горлу, —
Все было так, словно он растоптал саму Священную Книгу!
–Тоба! Тоба! Йа Аллах! Йа Хусейн! Йа Хусейн!
[160] – вопили слушатели.
