Некоторые испытывали такую душевную боль, что не могли ничего произнести, а при исполнении следующей строфы, которая повествовала об обмороке сестры Хусейна Зайнаб и о том шоке, который она пережила, когда, открыв глаза, увидела голову своего брата, святого князя мучеников, насаженную на пику, в комнате воцарилась мертвая тишина, послужившая паузой перед дальнейшим оплакиванием. Фироз посмотрел на Тасним. Ее глаза были по-прежнему опущены, губы повторяли всем известные слова, которые произносила ее сестра:
–Анис, ты не вправе дальше писать о страданьях Зейнаб!
Тело Хусейна осталось лежать непогребенным на солнце:
Увы, Пророк не обрел покоя и в пристанище последнем своем!
Его святое потомство брошено в тюрьмы, дом разграблен, сожжен!
Сколько ж домов смерть Хусейна осиротила заброшенными,
в руинах!
Потомство Пророка после него никогда не процветало с тех пор.
Тут Саида-бай сделала паузу и оглядела публику, на миг остановив взгляд на Фирозе, а затем на Тасним. Она обратилась к Тасним:
–Пойди покорми попугая и скажи Биббо, чтобы она пришла сюда. Она любит послушать соз-хвани
[161].
Тасним вышла; остальные слушатели стали приходить в себя и переговариваться.
Сердце Фироза упало. Он проводил взглядом вышедшую Тасним, забыв в этот момент обо всем остальном. Такой красивой девушка никогда еще не представала перед ним – без украшений, со следами слез на щеках. Он не сразу заметил, что с ним заговорил Билграми-сахиб.
Билграми же рассказывал о том, как был в гостях в Байтар-Хаусе во время Мухаррама, и перевел мысли Фироза на имамбару в форте Байтар с ее красно-белой люстрой, картинами на стенах, изображающими битву при Кербеле, и сотнями свечей, мерцающих под звучание марсий.
Любимым героем наваба-сахиба был Аль-Гур – воин, которого послали схватить Хусейна, но он вместе с тридцатью всадниками отделился от вражеских сил и перешел на сторону слабых, хотя знал, что его гибель неминуема. Фироз пытался спорить с отцом по этому поводу раз или два, но наваб-сахиб, которому, как подозревал его сын, нравилась идея благородного поражения, принимал этот исторический эпизод так близко к сердцу, что Фироз отступился.
Саида-бай между тем начала петь короткую марсию, как нельзя лучше сочетавшуюся с созом. В ней не было вводной части, описания красивой внешности героя, его хвастовства своей родословной, своей доблестью и своими подвигами; отсутствовали описания коня, меча и прочих аксессуаров; была лишь самая трогательная часть истории: прощание героя с близкими, его смерть и оплакивание ее женщинами и детьми. В этом месте голос Саиды-бай достиг предельной высоты и звучал как проникнутое музыкой необыкновенно красивое рыдание.
Фирозу приходилось слышать этот соз раньше, но никогда он не испытывал ничего подобного. Поглядев туда, где только что сидела Тасним, он увидел вместо нее легкомысленную Биббо с распущенными волосами, которая рыдала, била себя в грудь и так сильно наклонилась вперед, что, казалось, вот-вот потеряет сознание. Такой же скорбью были охвачены многие женщины рядом с ней. Билграми-сахиб плакал в носовой платок, который он держал в руках, сложенных в молитве. Глаза Саиды-бай были закрыты. Даже при ее исключительном самообладании певица не могла до конца справиться с волнением. Не только ее голос, но и все тело содрогалось от горя и боли. А Фироз плакал навзрыд, сам не замечая этого.
15.8
–Почему ты пропустил сегодняшнее представление?– требовательно спросил у Мана Бхаскар.
Ему в этот вечер доверили ответственную роль Ангады, предводителя обезьян, потому что мальчик, который исполнял эту роль, заболел – возможно, сорвал голос в предыдущие вечера. Бхаскар знал роль Ангады наизусть, но в этот вечер, как назло, ему нечего было говорить: Ангада только бегал взад-вперед и сражался.
–Я проспал,– сказал Ман.
–Проспал! Ты прямо как Кумбхаран. Ты пропустил лучшую часть битвы, пропустил строительство моста – от самого храма до домов в Ланке, не видел, как Хануман отправляется за волшебной травой и как сгорела Ланка.
–Но теперь я здесь,– сказал Ман,– согласись.
–А утром, когда дади благословляла оружие, ручки и книги, где ты был?
–Знаешь, не верю я во все это,– изменил тактику Ман.– Я не люблю оружие, стрельбу, охоту и прочее насилие. А твоих воздушных змеев дади не благословила?
–Привет, Ман!– раздался позади знакомый голос.
Оглянувшись, Ман увидел в толпе раджкумара из Марха в сопровождении его младшего брата Вакила-сахиба. Ман не ожидал встретить раджкумара на «Рамлиле» вбедном квартале, он думал, что тот будет плестись хвостом за папашей на каком-нибудь официальном, помпезном и бездушном праздновании. Ман с чувством пожал руку раджкумара.
–Угощайся.– Раджкумар протянул ему пан.
–Благодарю,– сказал Ман, взял две порции и чуть не задохнулся: впане содержалась мощная доза табака.
Минуту-другую он не мог выговорить ни слова. Он хотел спросить раджкумара, что тот поделывает сейчас, когда даже занятий в университете нет, но, пока он приходил в себя, юный Гойал, по-видимому очень гордившийся тем, что сопровождает повсюду княжеского отрока – пусть и не из самых знатных,– уже уволок раджкумара, чтобы представить его кому-то еще из знакомых.
Ман вернулся к созерцанию трех грозных, но легкогорючих фигур, установленных в восточной части площади Шахи-Дарваза. Одна была изготовлена из дерева, другая – из тростника, третья – из бумаги, и в глазах у них были вставлены красные лампочки. Десятиголовому Раване потребовалось двадцать лампочек, мигавших еще свирепее, чем у его свиты. Он был воплощением вооруженного зла и держал в каждой из двадцати рук какое-нибудь оружие: луки из тростника, булавы из серебряной фольги, деревянные мечи и диски, бамбуковые копья и даже игрушечный пистолет. С одной стороны от Раваны стоял его брат, подлый Кумбхаран, обрюзгший, злобный, ленивый и прожорливый, с другой – его храбрый и высокомерный сын Мегхнад, который накануне чуть не убил Лакшмана ударом копья в грудь. Публика живо обсуждала кукол, сравнивая их с теми, что были выставлены в прошлые годы, и с нетерпением ожидала вечерней кульминации – сожжения этих демонов, символизирующего победу добра над злом.
Но черед сожжения еще не наступил. Сперва актерам, изображавшим этих персонажей, предстояло разыграть перед публикой все предусмотренные сценарием перипетии.
В семь часов громкоговорители над головами зрителей неожиданно исторгли оглушительную какофонию барабанной дроби, и из храма выскочила на борьбу с противником толпа маленьких красномордых обезьян, которым был придан свирепый и воинственный вид с помощью краски индиго и цинковых белил. Противник не заставил себя ждать, и завязалась шумная схватка. Дикие вопли мешались с благочестивыми возгласами «Джай Сиярам!» икриками демонов «Джай Шанкар!»
[162]. Произнося имя Шивы, покровительствовавшего Раване, кричавшие так растягивали его, что получалось злобное шипение. Равана же разражался устрашающим сверхъестественным хохотом, который вызывал у его друзей-актеров приступы смеха, а у зрителей кровь стыла в жилах.
