Наконец вся четверка была вместе, силы зла были побеждены, и публика стала с энтузиазмом подхватывать лозунги, выкрикиваемые пандитом, осуществлявшим научно-техническое руководство празднеством:
–Рагхупати Шри Рамчандраджи ки…
–Джай!
–Бол, Сита Махарани ки…
–Джай!
–Лакшманджи ки…
–Джай!
–Шри Баджрангбали ки…
–Джай!
[166]
–Не забудьте, добрые люди,– сказал в заключение пандит,– что завтра в указанное на афишах время состоится представление Бхарат-Милап. Дело будет происходить в столице Рамы Айодхье, которую у нас будет изображать небольшая площадь перед храмом в Мисри-Манди. Рама и Лакшман обнимут после долгой разлуки своих братьев Бхарата и Шатругхну и падут к ногам своих матерей. Не пропустите эту трогательную сцену, которая вызовет слезы у истинных поклонников Шри Рамы. Это кульминационный момент «Рамаяны»– в гораздо большей степени, чем тот даршан, который вы видели сегодня. И пожалуйста, передайте всем, кто, к своему несчастью, не присутствовал сегодня, чтобы они приходили завтра вечером в Мисри-Манди… Так, а где наш фотограф? Мела Рамджи, будьте добры выйти сюда.
Все были сфотографированы, ритуал арати
[167] повторили несколько раз с лампочками и сластями на серебряном подносе, накормили всех положительных персонажей спектакля, включая обезьян и медведей. Буйства остались позади, все посерьезнели. Многие зрители не уходили и получили оставшиеся сласти в виде освященного подношения. Не были забыты и демоны.
15.9
Транспортировка тазии из Байтар-Хауса в городскую имамбару всегда представляла собой величественное зрелище. Тазия Байтар-Хауса славилась тем, что, во-первых, была изготовлена давно, а во-вторых, сама по себе была роскошным изделием из серебра и хрусталя. Каждый год на девятый день Мухаррама ее переправляли в городскую имамбару и выставляли там на обозрение до следующего утра. На десятый день устраивалась еще одна торжественная процессия, когда тазию Байтар-Хауса вместе с другими макетами гробницы имама Хусейна переносили в «Кербелу»– поле за чертой города, где тазии хоронили. Но если макеты из бумаги и стекла разбирали и закапывали в специально приготовленном рву, то серебряную тазию Байтар-Хауса, как и некоторые другие, столь же редкие, не закапывали, а оставляли на поле примерно на час, после чего, сняв с них временные украшения из блестящей бумаги для воздушных змеев и похоронив их, отправляли тазии по домам.
В этом году процессию Байтар-Хауса возглавлял Фироз в белом шервани
[168], которого сопровождали двое барабанщиков, шестеро молодых людей (по три с каждой стороны), несшие тазию на опорных деревянных шестах, кое-кто из слуг, выкрикивавших имена мучеников и бивших себя в грудь (кулаками, а не цепями или плетьми), а также, для придания процессии официального статуса и поддержания порядка, двое полицейских. Путь из Пасанд-Багха предстоял неблизкий, поэтому вышли рано.
К вечеру они добрались до имамбары. На улице перед ней традиционно собирались процессии с тазиями из разных районов города, от гильдий, профессиональных объединений и домов знати. Здесь возвышался столб как минимум футов шестидесяти, на котором был водружен зеленый с черным флаг. Рядом находилась статуя боевого коня Хусейна, украшенная на время Мухаррама цветами и дорогими тканями. И здесь же, около гробницы местного святого, расположилась оживленная ярмарка, придававшая общей траурной атмосфере оттенок праздничного возбуждения. Люди продавали и покупали всевозможные безделушки и репродукции на религиозные темы; дети угощались разнообразными уличными вкусностями, в том числе сладостями, мороженым и сахарной ватой – как розового цвета, так и, по случаю Мухаррама, зеленого.
Большинство процессий с тазиями были совсем не такими красочными, как те, что устраивала семья наваба Байтарского. Зато барабанный бой гремел оглушительно, люди громко выражали свою скорбь и занимались самобичеванием всерьез. Они ценили не показной блеск, а искренность, ими двигала религиозная страсть. Те, кто сопровождал тазию, были босы и обнажены до пояса и бичевали свои спины цепями до кровавого месива. Задыхаясь и стеная, они снова и снова ритмично повторяли имена имама Хусейна и его брата Хасана в горестном, даже исступленном рыдании. Некоторые процессии, традиционно отличавшиеся особой неистовостью, сопровождало не меньше десятка полисменов.
Процессии тщательно готовились организаторами в сотрудничестве с полицией. Маршруты прокладывались таким образом, чтобы по возможности избежать районов, населенных индусами, и в особенности индуистских храмов; высота нижних ветвей деревьев заранее сопоставлялась с размерами тазии, чтобы не повредить ее; участникам процессии запрещалось поносить калифов; время рассчитывалось таким образом, чтобы к наступлению темноты все процессии достигли места назначения в центре города.
Ман встретился с Фирозом, как они договорились, незадолго до захода солнца у статуи боевого коня перед имамбарой.
–Так ты все-таки пришел, кафир,– приветствовал его Фироз, выглядевший в своем белом шервани очень импозантно.
–Да, но только для того, чтобы сделать то же, что делают все кафиры.
–И что же это такое?
–А ты почему не взял с собой свою навабскую трость?– спросил Ман, оглядывая Фироза с ног до головы.
–Я вряд ли смотрелся бы с нею в процессии – разве что стал бы избивать ею себя. Но ты не ответил на мой вопрос.
–Да? На какой?
–Что делают все кафиры?
–Это что, загадка такая?
–Да при чем тут загадка? Ты же сказал, что пришел, чтобы делать то, что делают все кафиры. Вот я и спрашиваю, что это такое.
–Я пришел, чтобы простереться ниц перед своим кумиром. Ты говорил, что она будет здесь.
–Вон она.– Фироз кивнул в сторону ближайшего перекрестка.– Я уверен.
Женщина в черной бурке стояла за прилавком ларька, угощая шербетом участников процессий и сновавших вокруг зрителей. Опустошив стакан, человек отдавал его обратно, и другая женщина в коричневой бурке споласкивала стакан в воде для его дальнейшего использования. Ларек пользовался большой популярностью – возможно, потому, что люди знали, кто эта женщина в черном.
–Утоление жажды под Кербелой,– прокомментировал Фироз.
–Пошли,– сказал Ман.
–Нет уж, иди сам. Если бы в коричневой бурке была Тасним… Но это Биббо.
–Фироз, пожалуйста, пойдем вместе. Я чувствую себя не в своей тарелке. Я ведь действительно чужак здесь.
