–Да ничего особенного,– ответил Тапан, потирая кулаком мохнатую белую голову Пусика.– Пока, дада. Увидимся за ланчем.
Дипанкар зевнул. Он часто зевал после медитации.
–Да, последний табель с оценками был так себе. Ну и что? Перед этим был не лучше, но ты тогда вел себя по-другому. А тут ни разу даже не встретился на каникулах с калькуттскими друзьями.
–Бабá очень сердился из-за табеля.
Для сыновей даже мягкий упрек судьи Чаттерджи значил очень много. А для Минакши и Куку это было как гусиная вода.
Дипанкар нахмурился:
–Может быть, тебе полезно было бы немного помедитировать.
На лице Тапана появилось брезгливое выражение.
–Я выведу Пусика,– сказал он.– Видишь, он рвется.
–Мы с тобой разговариваем. Я тебе не Амит-да, от меня так просто не отделаешься.
–Прости, дада,– напрягся Тапан.
–Пошли ко мне,– сказал Дипанкар.
Он был когда-то старостой в Джхиле и умел в нужных случаях говорить авторитетно. Правда, сейчас он произнес это несколько рассеянно.
–Хорошо.
–Даже фирменные блюда Бахадура, похоже, тебя не радуют,– сказал Дипанкар, когда они поднимались по лестнице.– Он сказал вчера, что предлагал тебе что-то, а ты огрызнулся. Он ведь наш старый слуга.
–Виноват…– ответил Тапан. У него и до этого был расстроенный вид, а теперь, в комнате Дипанкара, стал чуть ли не загнанным.
Стульев в комнате не было, только кровать, набор ковриков и циновок и большая картина, на которой Куку изобразила Сундарбанские болота. На единственной книжной полке находилась религиозная литература, несколько книг по экономике и красная бамбуковая флейта, на которой Дипанкар, когда у него было настроение, играл с большим чувством, отчаянно фальшивя.
–Садись здесь,– указал Дипанкар на квадратный суконный коврик синего цвета с круглым фиолетово-желтым узором посередине.– Так в чем дело? Я понимаю, что не в самом табеле, но это связано со школой.
–Да ни в чем, дада,– ответил Тапан с отчаянием.– Просто мне там не нравится. Ну почему я должен обязательно учиться в Джхиле? Почему я не могу перейти в школу Святого Ксаверия
[182] в Калькутте, где учился Амит-да? Его никто не заставлял поступать в Джхил.
–Ну, если ты так хочешь…– пожал плечами Дипанкар.
Он вспомнил, что после того, как Амит прочно обосновался в Святом Ксаверии, некоторые коллеги судьи Чаттерджи так настойчиво рекомендовали ему школу Джхил, что он решил отправить второго сына туда. Дипанкару там понравилось, он добился даже бóльших успехов, чем ожидали родители, и потому Тапана тоже устроили в Джхил.
–Когда я сказал ма, что хочу уйти из этой школы, она расстроилась и велела поговорить с бабóй. А я не могу – он потребует, чтобы я назвал причину. А никакой причины нет. Я просто ненавижу ее, вот и все. Поэтому и голова болит.
–Ты тоскуешь там по дому?– спросил Дипанкар.
–Нет,– покачал головой Тапан.– Ну, то есть не очень.
–Кто-нибудь тебя задирает?
–Ох, отпусти меня, пожалуйста, дада. Я не хочу об этом говорить.
–Если я отпущу тебя сейчас, ты никогда мне не скажешь. Так в чем все-таки дело? Тапан, я хочу тебе помочь, но ты должен рассказать мне, что с тобой происходит. Даю слово, что никому не скажу.
Он встревожился, увидев, что Тапан начал плакать. И, понимая, что в тринадцать лет плакать стыдно, Тапан злился на себя и на старшего брата. Дипанкар хотел обнять его за плечи, но тот сердито стряхнул его руку. Однако мало-помалу, то вспыхивая негодованием, то разражаясь слезами, то надолго замолкая, Тапан рассказал свою историю. Она поразила даже Дипанкара, который учился в Джхиле несколько лет назад и был готов услышать немало неприятного.
Выяснилось, что к Тапану приставала компания из трех старшеклассников. Возглавлял ее капитан команды по хоккею на траве, второй по старшинству в иерархии «дома» после старосты. Он испытывал сексуальное влечение к Тапану и заставлял его ночью прыгать и кувыркаться по нескольку часов на веранде, предлагая взамен кувыркнуться всего четыре раза в голом виде у него в комнате. Тапан понимал, к чему он клонит, и отказывался. Иногда Тапану приходилось кувыркаться в актовом зале, потому что у него якобы была грязная обувь, иногда бегать целый час или больше вокруг озера (давшего название школе) до полного изнеможения. Протестовать было бесполезно, так как неповиновение тоже каралось. Не имело смысла обращаться и к старосте «дома»– старшие ученики были солидарны друг с другом. А если бы Тапан пожаловался заведующему «домом» (мягкому никчемному дурню, озабоченному лишь своими собаками и красавицей-женой и не желавшему, чтобы что-то нарушало его безмятежное существование), за ним закрепился бы ярлык фискала и его стали бы презирать и избегать даже те, кто прежде сочувствовал. Некоторые и так уже поддразнивали его, намекая, что Тапану в глубине души нравится внимание авторитетного старшеклассника.
Тапан был достаточно силен физически и мог постоять за себя, действуя и кулаками, и острым, как у всех Чаттерджи, языком, но непрерывный поток жестокости и несправедливости подкосил его. Он был подавлен своей беспомощностью и одиночеством. Некому было сказать ему ободряющее слово, кроме песни Рабиндраната Тагора, исполнявшейся в актовом зале, но от нее он лишь еще острее чувствовал себя в изоляции.
Слушая брата, Дипанкар помрачнел. Он знал эту систему изнутри и понимал, что у мальчишки тринадцати лет практически нет шансов противостоять трем семнадцатилетним парням, обладающим абсолютной властью в жестоком социуме. Но это было еще не все. Запинаясь и с трудом подбирая слова, Тапан рассказал ему самое худшее.
Одним из ночных развлечений шайки старшеклассников была охота на циветт, которые забирались под крышу общежития. Размозжив зверьку голову, они сдирали с него шкуру, договорившись с ночным сторожем, покидали территорию школы и продавали шкурки и тушки, ценившиеся из-за содержащегося в них цибетина
[183]. Молодые люди быстро поняли, что Тапана это приводит в ужас, и находили особое удовольствие в том, чтобы заставить его открыть ящик, в котором лежали убитые циветты. Он, потеряв голову, набрасывался на старшеклассников с кулаками. Это приводило их в восторг, тем более что появлялся предлог задать ему взбучку.
Однажды они придушили живую циветту, заставив Тапана наблюдать за экзекуцией. Накалив железный прут, они перерезали им горло животного.
Дипанкар глядел на брата, не в силах вымолвить ни слова. Тапан трясся и задыхался.
