–Да ну?– задумчиво отреагировал Дипанкар.
–Тебя это не беспокоит?
–Нет пока. А что?
–Но он же может зарезать нас прямо в постели!
–А что он натворил?
–Неизвестно. Это может быть все что угодно. Мали говорит, что это связано с продовольственными карточками. Но он не уверен. Прямо не знаю, что делать. Твоему отцу очень не понравится, что мы прячем беглого преступника. И он ведь даже не из Бенгалии.
–По-моему, Шамбху – хороший парень.
–Его зовут вроде бы не Шамбху, а Тирру.
–Я думаю, не стоит беспокоить бабу́.
–Но полиция разыскивает преступника, а он ухаживает за хризантемами судьи Высокого суда…
Дипанкар посмотрел на сохранившиеся белые хризантемы на дальней клумбе позади его хижины.
–Я посоветовал бы все же не говорить об этом бабé. У него и без того хватит забот теперь, когда Тапан уходит из Джхила.
–Конечно, полиция не всегда…– продолжала госпожа Чаттерджи.– Что ты сказал?
–И поступает в Святого Ксаверия. Очень мудро с его стороны. И тогда, ма, он сможет посещать Шантиникетан.
–Шантиникетан?
Госпожа Чаттерджи не могла понять, какое отношение имеет это святое место к тому, о чем они говорили. Ей вспомнились деревья – большие деревья, под которыми она сидела и внимала урокам своего великого учителя Гурудева, насадившего сад всей бенгальской культуры.
–Он был оторван от почвы Бенгалии и потому несчастен. Отсюда его раздвоение, понимаешь, ма?
–Ну да, я же говорю, у него два имени,– сказала госпожа Чаттерджи, следуя по другой колее разговора.– Но при чем тут Тапан и школа Святого Ксаверия?
–Я говорю о Тапане, маго,– произнес Дипанкар задушевно. В голосе его звучала спокойная печаль.– Ему нужно не озеро Джхил, ему не хватает «глубины бесконечных озер – нежных, прохладных, как полуночное небо». Поэтому он и грустит. Поэтому и оценки у него такие плохие. В этом причина. Он страдает без песен Тагора, он привык слушать, как вы с Куку исполняете «Рабиндрасангит»
[185] по вечерам, в час коровьей пыли
[186].
Дипанкар говорил очень убедительно, потому что убедил в этом самого себя. Он даже продекламировал волшебные строки:
–Наконец тоске по дому стал я не в силах сопротивляться…
Кланяюсь родине прекрасной моей – Бенгалии!
О, берега Твоих рек, прохлада и утешенье ветров;
равнины твои, чью пыль небо, склоняясь, целует;
в утренних сари тумана деревни Твои – гнезда покоя и тени;
Твой зеленый манговый лес, полный веселых забав пастушков;
о, глубина бесконечных озер – нежных, прохладных,
как полуночное небо;
о Твои добрые жены, несущие кувшины с водой по домам;
я трепещу всей душою и плачу, когда говорю тебе: «Мама».
Госпожа Чаттерджи декламировала вместе с сыном. Она была глубоко тронута. Дипанкар тоже был глубоко тронут.
–Вот поэтому он и плачет,– заключил он.
–Но он не плакал,– возразила госпожа Чаттерджи,– только сердился.
–Это потому, что он не хотел расстраивать тебя и бабý. Но, ма, готов поклясться самым для меня дорогим, что сегодня он плакал.
–Ну, знаешь, Дипанкар…– произнесла госпожа Чаттержи, удивленная и чуть недовольная его горячностью. Однако затем подумала о Тапане, чей бенгали действительно ухудшился после поступления в Джхил, и мысль о том, что он несчастен, овладела ею.– Но какая же школа примет его среди года?
–А,– отмахнулся Дипанкар от этого пустякового препятствия.– Я забыл сказать, что Амит-да уже договорился в Святом Ксаверии. Все, что нужно,– согласие матери… «Я трепещу всей душою и плачу, когда говорю тебе: „Мама“»,– повторил он строку стихотворения.
При слове «мама» госпожа Чаттерджи прослезилась – даром, что была образцовой брамо.
Тут ей пришла в голову мысль. По правде говоря, на нее обрушилось столько информации, что мысли ее несколько путались.
–Но как же бабá?– спросила она.– Все это так неожиданно. Ведь за школу уплачено… Он что, действительно плакал? И это не повредит его учебе?
–Амит-да согласился помогать Тапану, если потребуется,– ответил Дипанкар, решив этот вопрос за брата.– Куку будет знакомить его с песнями Тагора, по одной каждую неделю. А ты можешь исправить его орфографию бенгали.
–А ты?– спросила мать.
–Я?.. У меня не будет времени учить его чему-нибудь. Я со следующего месяца начинаю работать в «Гриндлейсе».
Его мать была поражена и боялась верить своим ушам.
16.6
За столом в Баллигандже сидели семь человек с фамилией Чаттерджи и семеро с другими фамилиями.
Амита с Аруном посадили не рядом – и это было к лучшему. У обоих имелись установившиеся взгляды – у Амита на некоторые вещи, у Аруна на всё. Поскольку встреча происходила у него дома, Амит был не так замкнут, как обычно в обществе. В собравшейся компании он чувствовал себя свободно. Семеро гостей либо уже породнились с Чаттерджи, либо были близки к этому. К ним относились госпожа Рупа Мера с четырьмя детьми и зятем (который, судя по всему, оправился от болезни) и молодой немецкий дипломат, небезответно ухаживавший за Каколи. Менакши Меру в Баллигандже по привычке относили к семейству Чаттерджи. Дедушка Чаттерджи прислал записку, что не может принять участие в сборище.
–Ничего, что я с Пусиком?– спросил Тапан, войдя в столовую из сада.– Думаю, ему надоело сидеть на привязи. Может, я спущу его с цепи? Новых грибов у нас ведь нет.
–Ни в коем случае,– испугалась госпожа Чаттерджи.– Чтобы он опять укусил Ганса?
Ганс нахмурился; на лице его появилось недоуменное выражение.
–Прошу прощения, что значит слово «гриб» вданном контексте?– спросил он.
–Да, надо вас просветить,– ответил Амит.– Ведь Пусик вас уже кусал, так что вы теперь наш брат по крови. Или по слюне. Грибы – это молодые люди, которые ухаживают за Куку. Они произрастают везде и очень быстро. Некоторые из них приносят цветы, но чаще они просто хандрят при луне. Поэтому, когда вы женитесь на Куку, будьте начеку. Я бы на вашем месте остерегался грибов – как съедобных, так и всех прочих.
–Да уж,– согласился Ганс.
–А как дела у Кришнана, Куку?– спросила Минакши, не очень внимательно следившая за разговором.
