–Маго, ты говоришь так, будто она тоже какой-то гриб. Чувствую, Куку и Минакши тебя уже обработали. Но не бойся, я не стану избегать ее только потому, что ты этого не хочешь. Я не Дипанкар.
–Никто тебя с ним и не сравнивает,– сказала госпожа Чаттерджи.– Мне только хотелось бы, чтобы ты был приветливее за столом.
–Все, кто мне нравится, должны увидеть меня во всем блеске,– возразил Амит.
–Не думаю, что такой подход полезен в обществе, дорогой.
–Согласен. Но подходить ко всему с точки зрения полезности тоже может быть бесполезно. Почему бы тебе не побеседовать с госпожой Мерой немного? Она держалась довольно замкнуто за обедом. Ни разу не упомянула свой диабет. А я поговорю с ее дочерью и извинюсь за свое недостойное поведение.
–Как пай-мальчик.
–Как пай-мальчик.
16.7
Амит подошел к Лате, беседовавшей с Минакши.
–Иногда он бывает ужасно груб – без всякой причины,– говорила Минакши.
–Это обо мне?– спросил Амит.
–Нет,– ответила Лата,– о моем брате.
–А-а…
–Но это вполне можно сказать и о тебе,– бросила Минакши.– Уверена, ты либо писал что-нибудь странное перед обедом, либо читал что-нибудь не менее странное.
–Ты права. Я хотел пригласить Лату посмотреть книги, которые обещал ей послать, но так и не послал. Это подходящий момент, Лата? Или ты предпочитаешь сделать это в другой раз?
–Нет-нет, момент подходящий. Но не начнут ли они как раз петь?
–Думаю, запоют минут через пятнадцать, не раньше… Прошу прощения, что был так груб за обедом.
–Ты разве был груб?
–А разве не был? Тебе показалось, что не был? Может, и так. Теперь уже трудно сказать.
Когда они проходили мимо комнаты, где был заперт Пусик, за дверью раздалось рычание.
–Гипотенузу этого пса надо оквадратить,– заметил Амит.
–Он действительно укусил Ганса?
–Еще бы. И очень сильно. Сильнее, чем Аруна. Правда, на белой коже все выглядит страшнее. Но Ганс перенес это стойко. Это своего рода обряд посвящения в родственники.
–О! Мне это тоже предстоит?
–Трудно сказать. А ты хочешь, чтобы Пусик тебя укусил?
Лата смотрела на комнату Амита новыми глазами. Это здесь он написал «Жар-птицу» ипосвящение ей, Лате. Бумаг вокруг было набросано больше, чем в прошлый раз, когда она заходила сюда. На кровати валялась одежда и книги. «Казалось мне, кровь стынет в жилах, / хотя и жарко очень было»,– вспомнилось Лате. Вслух она спросила:
–От тебя хорошо видно амальту?
Амит открыл окно:
–Не очень. Лучше всего ее видно из комнаты Дипанкара. Она как раз над его хижиной. Но мне видно ее тень, и этого достаточно.
–«…как тень амальты легкий ветер / качал с травою в лунном свете».
–Да.– Обычно Амит не любил, чтобы ему цитировали его стихи, но, когда это делала Лата, он не возражал.– О, подойди к окну! Как ночь нежна
[187].
Они постояли у окна. Было полное безветрие, и ничто не качало тень амальты. С ветвей свисали темные листья и длинные стручки с горошинами, но кистей желтых цветов не было.
–Ты долго писал это стихотворение?
–Нет. Я сочинил его в едином порыве, когда эта чертова птица не давала мне уснуть. Однажды я написал шестнадцать безумных терцетов, лихорадочно стремясь к какой-то вершине. Можешь себе представить? Шестнадцать! Я чуть с ума не сошел. А потом несколько дней доводил стихотворение до ума. При этом мне жутко не хотелось даже смотреть на него, и я избегал этого, как мог. У меня всегда так. Терпеть не могу писать.
–Ты терпеть не можешь писать?!– Лата повернулась к нему.– Почему же тогда пишешь?
Амит нахмурился:
–Это лучше, чем тратить жизнь на возню с законами, как отец и дед. А главная причина в том, что мне нравится, когда вещь уже написана. Писать ее – вот что скучно. С небольшим стихотворением помогает, конечно, вдохновение. Но с этим романом приходится силой загонять себя за стол. За работу, за работу, Макбет, не увиливай
[188].
Лата вспомнила, что Амит сравнивал роман с неудержимо разрастающимся баньяновым деревом. Это сравнение показалось ей довольно зловещим.
–Может, ты выбрал слишком мрачную тему?
–Да. И наверное, это слишком недавняя история.– Со времен голода в Бенгалии не прошло и десяти лет, и память о нем была еще слишком жива у тех, кто его пережил.– Но я не могу начать все с начала, это хуже, чем переписывать. Он у меня написан уже на две трети. Две трети, две трети, поймали птичку в сети… Но я же обещал показать тебе книги…– Он внезапно остановился.– У тебя очень приятная улыбка.
–Как жаль, что я не могу ее видеть,– рассмеялась Лата.
–Ты не оценила бы ее,– возразил Амит.– Ты не сумела бы это сделать – по крайней мере, так хорошо, как я.
–Ты, я смотрю, знаток улыбок,– заметила Лата.
–Вовсе нет.– Амит вдруг впал в меланхолию.– Знаешь, Куку права. Я эгоист. Я не задал тебе ни одного вопроса о том, как ты живешь, хотя я действительно хочу знать, что с тобой происходило с тех пор, как ты поблагодарила меня в письме за книгу. Как прошел спектакль? Как твои занятия? А пение? И ты сказала, что написала стихотворение «под моим влиянием». Я хочу прочитать его.
–Я взяла его с собой,– сказала Лата, открывая сумочку,– но, пожалуйста, не читай его сейчас. Оно совершенно бесталанное, и это меня лишь расстроит. Я принесла его только потому, что ты профессионал…
–Хорошо,– кивнул Амит.
Неожиданно он почувствовал, что не знает, как продолжить разговор. Он собирался открыть Лате свою душу, сказать о своих чувствах к ней, но не находил слов.
Они отошли от окна.
–Ты в последнее время писал какие-нибудь стихи?– спросила Лата.
–Ну вот, например,– ответил Амит, порывшись в бумагах.– Я не вкладывал в него душу. Это об одном друге семьи – ты могла видеть его на вечеринке, когда вы в прошлый раз приезжали в Калькутту. Куку повела его на второй этаж показать свои картины, и ей вдруг пришли в голову две первые строчки. Он довольно толстый. Она попросила меня, как домашнего поэта, продолжить их.
Стихотворение называлось «Роли Поли»
[189].
