Вдруг дед что-то вспомнил:
–Рашид!
–Да, Бабá?
–Где твоя вторая дочь?
–В доме, с матерью. Та ее кормит, кажется.
–Очень слабый младенец. Не моей породы. Надо поить ее буйволиным молоком, тогда будет здоровой и крепкой. Она улыбается как старуха.
–Многие младенцы так улыбаются, Бабá,– сказал Рашид.
–Вот это, я понимаю, здоровая девочка. Смотри, как у нее щечки сияют.
В открытый двор вошли двое, тоже деревенские брамины. Перед ними шествовал Моаззам, а позади шагал Качхеру. Бабá пошел поздороваться; Рашид и Ман отнесли свой чарпой в дальний конец двора, где сидели отец Рашида с Мячиком: встреча превращалась в собрание.
Вскоре к числу участников присоединился и Нетаджи. С ним был Камар – тот учитель с сардоническим лицом, который ненадолго заглядывал в салимпурскую лавку. Сегодня они вместе ходили в медресе побеседовать с другими учителями.
10.17
Все поприветствовали друг друга. Кто-то здоровался с бóльшим радушием, кто-то – с меньшим: Камар, к примеру, был не рад оказаться среди браминов, и приветствие его носило дежурный характер, хотя последние подтянувшиеся – Баджпай (с отметкой из пасты сандалового дерева на лбу) и его сын Кишор-бабý – были очень хорошими людьми. Они, в свою очередь, были не рады видеть другого брамина – интригана Тивари по прозвищу Мячик, который больше всего на свете любил настраивать людей друг против друга.
Кишор-бабý был застенчивый и трепетный юноша. Он сказал Ману, что счастлив наконец-то с ним познакомиться, и взял обе его ладони в свои руки. Потом он попытался поднять Мехер, но та не далась и убежала к дедушке, который осматривал орехи бетеля, принесенные Качхеру из лавки баньи. Нетаджи ушел за третьим чарпоем.
Баджпай поймал правую руку Мана и принялся внимательно ее разглядывать.
–Вижу одну жену… Достаток… Что же до линии ума…
–…то она начисто отсутствует,– с улыбкой закончил за него Ман.
–Линия жизни неидеальна,– ободряюще сказал ему Баджпай.
Ман засмеялся.
Камар наблюдал за происходящим с нескрываемым отвращением. Ох уж эти жалкие, суеверные индусы!
Баджпай продолжал:
–Вас у родителей было четверо, но выжили только трое.
Ман перестал смеяться, и рука его окаменела.
–Я угадал?
–Да.
–Кто скончался?– спросил Баджпай, внимательно и ласково глядя в лицо Ману.
–Лучше вы мне скажите.
–Вроде бы младший.
Ман облегченно выдохнул:
–Нет, младший – это я. Умер третий, ему и года не исполнилось.
–Какой бред, какой бред!– презрительно воскликнул Камар. Он был человек принципов и не терпел шарлатанства ни в каком виде.
–Ну что вы, учитель-сахиб, не говорите так,– спокойно проговорил Кишор-бабý.– Тут все по науке – и хиромантия, и астрология. Как иначе вы объясните расположение звезд?
–Ну да, вас послушать, так у вас все по науке,– сказал Камар.– Даже кастовая система. Даже поклонение лингаму и прочие гадости. А еще вы поете бхаджаны этому развратнику, вруну и вору Кришне
[31].
Если Камар напрашивался на ссору, он ее не получил. Ман изумленно поглядел на него, но не стал вмешиваться. Ему было интересно послушать Баджпая и Кишора-бабý. Глазки Тивари быстро бегали по лицам всех участников разговора.
Кишор-бабý медленно и вдумчиво произнес:
–Видишь ли, Камар-бхай, тут какое дело. Мы поклоняемся не этим образам. Они служат нам лишь опорными точками для концентрации ума. Вот скажи мне, почему вы поворачиваетесь в сторону Мекки, когда молитесь? Никто ведь не считает, что вы поклоняетесь камню. Мы не называем бога Кришну такими словами. Для нас он – инкарнация самого Вишну
[32]. Даже меня в каком-то смысле назвали в честь бога Кришны.
Камар фыркнул:
–Ой, вот только не надо рассказывать, что простые салимпурские индусы, которые каждое утро совершают пуджу перед своими четырехрукими богинями и богами со слоновьей головой, считают эти образы опорными точками для концентрации. Они просто-напросто поклоняются идолам, вот и все.
Кишор-бабý вздохнул.
–Ах, простолюдины!– многозначительно произнес он, как будто эти слова все объясняли. Он был известным поборником кастовости.
Рашид счел необходимым вступиться за индуистское меньшинство:
–Как бы то ни было, людей нужно судить по делам, а не по тому, кому они поклоняются.
–Неужели, мауляна-сахиб?– ехидно переспросил его Камар.– Значит, вам все равно, кому или чему человек поклоняется? А вы что думаете об этом, Капур-сахиб?– с вызовом обратился он к Ману.
Ман задумался, но ничего не ответил. Он посмотрел на Мехер и еще двух детей, которые пытались, взявшись за руки, обнять шершавый и морщинистый ствол нима.
–Или у вас нет никакого мнения на этот счет, Капур-сахиб?– не унимался Камар, полагая, что в чужой деревне с него и взятки гладки.
На лице Кишора-бабý начало отражаться недовольство. Ни Бабá, ни его сыновья никогда не позволяли себе подобных теологических склок. Им, как хозяевам, следовало вмешаться и прекратить спор, пока он не зашел слишком далеко. Кишор-бабý чувствовал, что Ману тоже неприятен допрос Камара и он вот-вот вспылит.
Однако на сей раз Ман сдержался. Все еще рассматривая дерево и лишь пару раз обратив взгляд на Камара, он произнес:
–Я предпочитаю вовсе об этом не думать. Жизнь и так слишком сложна. Однако мне ясно, учитель-сахиб: тому, кто пытается увильнуть от ответа на ваш вопрос, вы спуску не дадите. И сейчас вы не уйметесь, покуда не заставите меня отнестись к вашим словам серьезно.
–Не считаю это недостатком,– бесцеремонно заявил Камар. Он быстро составил мнение о характере Мана и решил, что с ним можно не считаться.
–Вот мои мысли по этому поводу,– проговорил Ман в той же необычайно сдержанной манере.– То, что Кишор-бабý родился в семье индуистов, а вы, учитель-сахиб, в семье мусульман,– дело случая. Не сомневаюсь, если бы вас поменяли местами сразу после, или до рождения, или даже до зачатия, вы бы сейчас восхваляли Кришнаджи, а он – пророка. Что же до меня, учитель-сахиб, то я и сам недостоин похвалы, и возносить хвалу никому не хочу – а уж тем более поклоняться.
