–Бабá,– сказал он вместо этого,– но я все равно не понимаю, почему вы закрыли двери перед ним.
Старик в нерешительности замялся.
–Это не единственный его проступок,– ответил он, внимательно глядя на Мана.– Он стал законченным коммунистом.
–Социалистом.
–Ну да, ну да,– отмахнулся Бабá от этой несущественной разницы.– Он хочет отобрать у меня землю без всякой компенсации. И это мой внук? Чем больше он учится, тем глупее становится. Если бы он ограничился одной Главной книгой, у него в голове было бы больше порядка.
–Но, Бабá, это же просто его взгляды.
–Просто взгляды? Ты что, не знаешь, как он пытался проделать это в жизни?
Ман покачал головой. Видя, что он не хитрит, Бабá глубоко вздохнул и пробормотал что-то неразборчивое. Посмотрев на сына, который все еще разговаривал с Махешем Капуром, он сказал Ману:
–Отец Рашида говорит, что ты похож на его старшего сына.– Задумавшись на минуту, он продолжил:– Я вижу, ты ничего не знаешь об этом злополучном деле. Я объясню тебе позже. А сейчас я должен провести твоего отца по деревне. Пойдем с нами. Мы поговорим потом, после обеда.
–Возможно, у нас не будет времени потом, Бабá,– сказал Ман, зная по опыту, что отец старается объехать за день как можно бóльшую территорию.– Баоджи захочет продолжить путь еще до обеда.
Бабá не обратил внимания на его слова. Обход деревни начался. Дорогу им расчищали Моаззам, который рассыпал затрещины всем, кто попадался на пути, если те были младше, Мистер Крекер, кричавший: «Джай Хинд!», и разношерстная группа скакавших вокруг и визжавших ребятишек. «Лев! Лев идет!»– кричали они в притворном ужасе. Бабá с Махешем Капуром торжественно выступали впереди, а сзади плелись их сыновья. Отец Рашида обращался к Ману вполне миролюбиво, но, избегая длинных разговоров, жевал пан. Все приветствовали Мана радостно и дружелюбно, однако он думал о том, что сказал ему Бабá и что еще скажет.
–Я не позволю вам вернуться в Салимпур сегодня,– безапелляционно заявил Бабá Махешу Капуру по завершении обхода.– Вы пообедаете и переночуете у нас. Ваш сын провел здесь месяц, вы проведете один день.
Махеш Капур умел, когда нужно, подчиняться и из вежливости не стал возражать.
17.9
После обеда Бабá отозвал Мана в сторону. Найти укромный уголок в самой деревне не было возможности, особенно во время такого эпохального события, как приезд министра. Бабá достал фонарь и велел Ману одеть что-нибудь теплое. Они пошли к школе, беседуя по дороге. Бабá вкратце рассказал Ману об инциденте с патвари, о том, как вся семья пыталась вразумить Рашида, но он не хотел ничего слушать, а также о том, что Рашид подговорил некоторых чамаров и других арендаторов обратиться в органы по налогам и сборам, которым подчиняется патвари, но его планы провалились. Все, кто не пожелал следовать общему правилу, были согнаны с земли. Рашид превратил некоторых самых лояльных чамаров в смутьянов и нисколько не жалел об этом предательстве, сказал Бабá, поэтому оставалось только прогнать его из дома.
–Даже Качхеру к ним присоединился – помнишь его? Он накачивал воду, когда ты мылся.
Тут Ман, увы, слишком хорошо вспомнил, кем был тот человек, которого Бабá прогнал по пути в идгу на Бакр-Ид и которого он тогда не узнал.
–Трудно найти постоянных работников,– с грустью сетовал Бабá.– Молодые считают, что пахота – слишком тяжелая работа. Грязь, солнце, постоянное напряжение. Но ведь старики занимались этим с детства.
Они дошли до большого пруда около школы. На противоположном берегу было небольшое кладбище, где хоронили жителей двух деревень. Могильные камни, вымытые добела дождями, были хорошо видны в темноте. Бабá молчал, Ман тоже не нарушал тишины.
Затем он вспомнил, как Рашид сказал однажды, что поколение за поколением сеют семена раздора, и пробормотал с кривой усмешкой: «Здесь праотцы села, в гробах уединенных / Навеки затворясь, сном непробудным спят»
[207].
Бабá посмотрел на него, нахмурившись.
–Я не знаю английского,– сказал он спокойно.– Мы простые люди, у нас нет высшего образования. Но Рашид обращается с нами так, будто мы вообще ничего не смыслим. Он пишет нам письма с угрозами и хвастается своим гуманизмом. При этом в его письмах нет ни логики, ни уважения, ни порядочности, ни здравого смысла, только гордыня и выпячивание собственного достоинства. Когда читаю его письма, я плачу.– Бабá кинул взгляд в сторону школы.– У него был одноклассник, который стал дакойтом, так даже тот проявляет больше уважения к родным.
Помолчав, он продолжил, глядя на деревню Сагал за школой:
–Он говорит, что мы заблудшие, что наш бог – это деньги, что нас интересуют только материальные блага и земля. Мы должны, пишет он, помогать тому больному человеку, к которому вы с ним ходили, мы должны поддержать его законные права, помочь ему завести судебное дело против его братьев. Это совершенно нереалистичная затея, сущее сумасшествие – вмешиваться во внутрисемейные дела других людей и затевать никому не нужные ссоры. Представь, что было бы, если бы мы последовали его совету. Тот человек умер, а вражда между деревнями осталась бы навсегда.
Ман никак не прокомментировал это, он был словно в ступоре и даже не отреагировал на известие о смерти. Перед его глазами был тот изнуренный работой человек, спокойно и весело качавший воду для его мытья. Странно было думать, что даже его ничтожный заработок был отнят. Но кем? Возможно, не кем иным, как отцом Мана. Они были незнакомы друг с другом, но Качхеру был самым вопиющим примером того зла, которое принес законопроект Махеша Капура, и последний, можно сказать, был виноват в полном его разорении и превращении в бесправного безземельного наемного работника. Между работой Капура и судьбой Качхеру была несомненная связь, подумал Ман, но если бы они встретились на улице, то не знали бы о ней.
Ман не сомневался, что закон об отмене системы заминдари был по своей сути благом, но не для Качхеру. И сам он, подумал Ман с необычной для него рассудительностью, ничего не мог сделать для Рашида. Вступаться за него перед Бабóй было невозможно, а если бы он затеял об этом разговор с Махешем Капуром, то лишь подорвал бы хрупкое отцовское доверие. Вот помочь старой женщине из форта – это было совсем другое дело.
А Рашиду – критически настроенному, несчастному, измотанному, разрывающемуся между стыдом за родных и гордостью – пришлось, должно быть, нелегко. Разве он не был тоже жертвой трагедии, которую переживало сельское население, да и вся страна? Ман пытался представить себе, какое психологическое давление и какие мучения испытал, по всей вероятности, Рашид.
Бабá сказал, словно читая мысли Мана:
–Знаешь, у Рашида очень тяжело на душе. Мне это не нравится. У него, насколько нам известно, фактически нет друзей в городе, ему не с кем поговорить, кроме этих коммунистов. Почему бы тебе не побеседовать с ним и не вразумить его? Мы не понимаем, почему он стал таким странным. Кто-то сказал, что его ударили по голове во время демонстрации. Потом оказалось, что это не так. Но, может быть, как говорит его дядя, и не важно, что послужило непосредственной причиной. То, что не гнется, рано или поздно сломается.
