Спустя полчаса все собрались у постели умирающей. Бхаскару было не по себе. Он спросил мать, неужели нани действительно умирает, и та ответила в слезах, что, по-видимому, да, хотя все в руках божьих. Врач сказал, что медицина здесь бессильна. Госпожа Капур попросила невнятными звуками и жестами подвести Бхаскара поближе, затем – чтобы ее переложили с постели на пол. Все женщины при этом заплакали. Махеш Капур глядел на успокоившееся лицо жены с любовью и обидой. Он был расстроен, разочарован и даже рассержен, словно жена специально подвела его. Зажгли маленькую грязевую лампу и поставили ей на ладонь. Рупа Мера прочла вслух отрывок из «Гиты»; текст от лица Рамы читала старая госпожа Тандон. После этого госпожа Капур произнесла какое-то слово, начинавшееся с «ма…». Возможно, она имела в виду свою мать, давно умершую, или младшего сына, которого не было рядом. Она закрыла глаза. Две слезинки выступили в углах ее глаз, но лицо было спокойным. Спустя еще какое-то время – примерно в тот час, когда она обычно просыпалась,– она умерла.
Утром через дом прошла длинная цепь посетителей, желавших отдать умершей дань памяти. Среди них было много коллег Махеша Капура, которые, независимо от их взаимоотношений с самим Махешем, относились с исключительной теплотой к этой достойной, добросердечной и отзывчивой женщине. Они знали ее как спокойную, уравновешенную жену, вечно чем-то занятую, как неутомимую и гостеприимную хозяйку дома, чье добродушие часто компенсировало резкость ее супруга.
И вот она лежала на разостланной поверх половиц простыне с ватными тампонами во рту и в ноздрях и подвязанной бинтом нижней челюстью. Она была одета во все красное, как на свадьбе много лет назад, а вдоль пробора на голове был нанесен сундур. Чаша с фимиамом у ее ног источала благовоние. Все женщины, включая Савиту и Лату, сидели рядом с телом. Некоторые плакали, и госпожа Рупа Мера, естественно, не отставала.
Сняв у порога туфли, вошел С.С.Шарма. Голова его слегка тряслась. Он произнес несколько сочувственных фраз, сложив руки, и ушел. Прийя выразила соболезнование Вине. Ее отец Л.Н.Агарвал отозвал в сторону Прана и спросил:
–Когда кремация?
–Завтра в одиннадцать на гхате.
–А ваш брат?
Пран только покачал головой. На его глаза навернулись слезы.
Министр внутренних дел попросил разрешения позвонить по телефону и набрал номер комиссара полиции. Услыхав, что Мана должны перевести в этот день из полицейского участка в городскую тюрьму, он сказал:
–Распорядитесь, чтобы это сделали с утра и провезли его мимо кремационных гхатов. Его брат подъедет к отделению полиции и будет сопровождать заключенного. Наручники не надевайте – бежать он не попытается. Постарайтесь закончить со всеми необходимыми формальностями часам к десяти.
–Будет сделано, министр-сахиб,– ответил комиссар.
Л.Н.Агарвал хотел положить трубку, но тут ему в голову пришла еще одна мысль.
–И передайте начальнику участка, чтобы на всякий случай наготове был парикмахер, но заключенному ничего не рассказывайте. Его брат все объяснит.
Но когда Пран подошел к камере Мана, ему не пришлось ничего объяснять. Увидев обритую голову брата, Ман все понял. Он стал громко рыдать без слез и биться головой о тюремную решетку. Полисмен с ключами был изумлен, видя столь неожиданный взрыв чувств; младший инспектор схватил у него ключи и выпустил Мана из камеры. Тот бросился к брату в объятия, издавая жуткие нечеловеческие стоны.
Пран долго успокаивал брата мягким тоном, и в конце концов Ман затих.
–Мне сказали, что у вас есть парикмахер, который может побрить брату голову,– повернулся Пран к инспектору.– Мы поедем отсюда к гхатам.
Инспектор объяснил извиняющимся тоном, что с этим возникла проблема. В тюрьму должны были пригласить кассира железнодорожного вокзала, чтобы он опознал Мана среди нескольких представленных ему человек, и поэтому инспектор не мог позволить Ману брить голову.
–Нелепость какая-то,– сказал Пран, глядя инспектору в усы и думая, что его тоже не мешало бы постричь.– Министр внутренних дел при мне говорил…
–Я разговаривал с комиссаром об этом десять минут назад,– отрезал инспектор. Было ясно, что комиссар значит для него куда больше, чем даже премьер-министр.
Они подъехали к гхату около одиннадцати. Полицейский остался чуть в стороне. Солнце стояло высоко, день был теплее обычного в это время года. Присутствовали одни лишь мужчины. C лица умершей удалили ватные тампоны, цветы и желтое покрывало убрали тоже, тело положили на два длинных бревна и накрыли другими.
Ее муж под руководством распорядителя произвел все необходимые при ритуале действия. Лицо Махеша Капура, убежденного рационалиста, не выдавало его отношения к используемым гхи и сандаловому дереву, к сваха и распоряжениям дóмов
[216], сооружавших погребальный костер. От костра шел удушливый дым, и не было ветра с Ганга, который мог бы его быстро рассеять, но Махеш Капур, казалось, не замечал дыма.
Ман стоял рядом с братом, и тому казалось, что Ман вот-вот упадет. Он видел, как языки пламени лижут лицо матери, а лицо отца скрывал дым.
«Это моя вина, аммаджи,– думал Ман, хотя никто не бросал ему этого упрека.– Это из-за того, что я сделал. И как отзовется то, что я сделал, на Вине, Пране и баоджи? Я никогда не прощу себе этого, и никто в семье никогда меня не простит».
17.27
Все, что осталось от госпожи Капур,– пепел и кости, пока еще теплые. Но скоро они остынут, их соберут и опустят в воды Ганга под стенами города. Почему не в Хардваре, как она хотела? Потому что ее муж был человек прагматичный. Что такое пепел и кости и даже плоть и кровь, если жизнь ушла? Не все ли равно, где их хоронить? Все те же воды Ганга текут и у Ганготри, и в Хардваре, и в Прайаге, и в Варанаси, и в Брахмпуре, и даже в Сагаре – том месте, куда река упала с неба. Госпожа Капур была мертва и ничего не чувствовала; вее пепле с остатками сандалового и простого дерева будут рыться домы в поисках расплавившихся вместе с телом ювелирных изделий, которые принадлежат им по праву. Ее мускулы, связки, жир, кровь, волосы, привязанности, сожаление, отчаяние, беспокойство, болезнь – всего этого больше не было. Все это развеялось. Она осталась в виде прем-нивасского сада (которому предстояло вскоре участвовать в ежегодном цветочном конкурсе), в виде любви Вины к музыке, астмы Прана, широты души Мана, в виде выживших несколько лет назад беженцев, листьев нимового дерева, которые помогут сохранить стеганые одеяла в больших цинковых сундуках в Прем-Нивасе, в виде плесневеющего пера индийской желтой цапли, ни разу не звеневшего маленького бронзового колокольчика, в виде представления о порядочности в век, когда о ней почти забыли, в виде характера правнуков Бхаскара. Министр по налогам и сборам часто сердился на нее, но она стала источником его раскаяния и будет оставаться таковым, ибо ему следовало бережнее обращаться с ней, пока она была жива,– а теперь бедолаге, не видевшему дальше своего носа, оставалось только скорбеть.
