17.28
Чаута была организована три дня спустя под небольшим навесом, устроенным на лужайке Прем-Ниваса. Мужчины сели по одну сторону прохода, женщины – по другую. Участок под навесом быстро заполнился народом, люди стали устраиваться дальше вдоль прохода и даже на лужайке до самых клумб. Махеш Капур, Пран и Кедарнат встречали приходивших у ворот сада. Махеш Капур поражался тому, сколько людей пришло почтить память его жены, которую он всегда считал недалекой, суеверной и ограниченной женщиной. Это были семьи беженцев, которым она помогала, когда они жили в специальных лагерях во время Раздела; все, кому она изо дня в день дарила свою доброту и предоставляла кров,– не только родственники из Рудхии, но и простые фермеры; политики, которые в случае смерти самого Махеша отделались бы формальным выражением сочувствия; большие группы людей, которых ни он, ни Пран не узнавали. Многие в знак уважения складывали руки перед большой фотографией госпожи Махеш Капур, которая была установлена на возвышении в конце шамианы
[217], покрытом белой простыней, и украшена гирляндой из ноготков. Некоторые пытались выразить родным умершей свое сочувствие, но часто были не в силах закончить фразу. Когда Махеш Капур наконец сел, на сердце у него было даже тяжелее, чем за последние четыре дня.
Никто из семьи наваба-сахиба не пришел на чауту. Состояние Фироза ухудшилось из-за инфекции, и ему вводили повышенные дозы пенициллина, чтобы остановить и устранить заражение. Имтиаз, понимавший возможности и ограниченность этой относительно недавней методики, был вне себя от беспокойства, а его отец, усматривавшей в том, что случилось с Фирозом, наказание за свои отцовские грехи, молил Бога по пять раз в день оставить сыну жизнь и взять вместо этого его собственную.
К тому же он, вероятно, опасался лишний раз появляться на людях, потому что, куда бы он ни пошел, его преследовали сплетни. Возможно также, он не хотел показываться в семье, дружба с которой обернулась таким несчастьем. Как бы то ни было, он не пришел.
Не было, естественно, и Мана.
Пандит был крупным человеком с полным продолговатым лицом, кустистыми бровями и громким голосом. Он начал декламировать на санскрите шлоки
[218], в первую очередь из «Иша-упанишады»
[219] и «Яджурведы», и объяснять, как они связаны с жизнью человека. Бог повсюду, сказал он, в каждом элементе вселенной; необходимо понять, что в ней происходит не один лишь непрерывный распад. Он говорил, как добра и богобоязненна была умершая и о том, что ее душа будет жить не только в памяти тех, кто знал ее, но и во всем окружающем мире: вее саду, в ее доме.
Затем пандит уступил место молодому помощнику, который спел две религиозные песни. Первую из них публика прослушала в молчании, но когда он запел медленно и торжественно «Твамева мата ча пита твамева» («Ты нам и мать, и отец»), почти все принялись подпевать.
Пандит попросил собравшихся потесниться, чтобы все оказались под навесом, и поинтересовался, не прибыли ли сикхские певцы. Госпоже Капур очень нравилась их музыка, и Вина уговорила отца пригласить их на церемонию. Пандиту сказали, что сикхи еще в пути, и тогда он, пригладив курту, рассказал притчу, повторявшуюся им ранее много раз.
В одной деревне жил человек до того бедный, что у него не было денег на устройство дочкиной свадьбы, и он не мог занять их, поскольку нечего было дать в залог. Он совсем было отчаялся, пока кто-то не сказал ему: «Через две деревни отсюда живет ростовщик, который верит в доброе начало в человеке. Он не требует залога или других гарантий. Он поверит тебе на слово. Он ссужает деньгами тех, кто в них действительно нуждается, и знает, кому можно доверять».
Бедняк отправился в путь и к полудню был уже у деревни ростовщика. На околице он увидел старика, пахавшего землю, и женщину под паранджой, которая принесла старику обед, держа горшки на голове. По ее походке он определил, что это молодая женщина, и голос у нее был молодой, когда она сказала старику: «Бабá, вот еда для тебя. Поешь, а потом приходи домой. Твой сын умер». Старик поднял лицо к небу, произнес: «На все воля Божья»– и сел обедать.
Пришедший озадаченно нахмурился и попытался понять, что все это значит. Если она дочь старика, то почему она надела паранджу? Наверное, она его сноха. А старик? Если бы умер один из братьев ее мужа, она назвала бы его «джетхджи» или «деварджи»
[220], а не «твой сын». Значит, умер ее муж. Но то, как спокойно они об этом говорили, было по меньшей мере странно.
Однако бедняк был озабочен своей проблемой и пошел к ростовщику. Он объяснил ростовщику, что ему нужны деньги на свадьбу дочери, но нечего дать в залог.
«Это не страшно,– сказал ростовщик, разглядывая лицо бедняка.– Сколько ты хочешь?»
«Много,– ответил тот.– Две тысячи рупий».
«Хорошо»,– отозвался ростовщик и велел помощнику отсчитать эту сумму.
Пока помощник считал деньги, бедняк почувствовал, что было бы невежливо не поговорить с ростовщиком.
«Вы очень щедрый человек,– сказал он.– Но в вашей деревне встречаются очень странные люди». И он рассказал о старике и его снохе.
«А как в вашей деревне реагировали бы на такую новость?»– спросил ростовщик.
«Я думаю, вся деревня пришла бы к дому умершего, чтобы скорбеть вместе с его близкими. Никто не подумал бы о том, чтобы пахать свой участок земли или тем более есть что-нибудь, пока тело не кремируют. Люди плакали бы и били себя в грудь».
Ростовщик приказал помощнику прекратить отсчитывать деньги.
«Этому человеку нельзя доверять»,– сказал он.
«Но почему?!»– в ужасе воскликнул бедняк.
«Если вы так переживаете из-за необходимости отдать Богу то, что он доверил вам, вам не захочется отдавать то, что вам доверил обыкновенный человек».
Люди выслушали пандита в молчании, не зная, к чему он клонит. Когда рассказ кончился, у всех было чувство, что их упрекают за их скорбь. Пран был не утешен, а расстроен рассказом. Возможно, это справедливо, подумал он, но скорее бы уж пришли сикхские исполнители раг.
Наконец все трое явились, темнокожие и густобородые; их белоснежные тюрбаны были обвязаны синей лентой. Один из них играл на табла, двое других – на фисгармониях, и во время исполнения песен Нанака и Кабира все трое закрывали глаза.
Пран слышал их пение раньше – мать ежегодно приглашала музыкантов в Прем-Нивас. Сейчас он слушал их механически, не воспринимая ни слов, ни особенностей исполнения. Ему вспомнился последний раз, когда табла и фисгармония звучали в Прем-Нивасе и пела Саида-бай,– это было на празднике Холи год назад. Он посмотрел на противоположную, женскую сторону прохода. Савита и Лата сидели рядом, как и в прошлом году. Глаза Савиты были закрыты, а Лата смотрела на Махеша Капура, который, похоже, опять ушел в себя и не обращал внимания на окружающее. Она не замечала Кабира, сидевшего далеко от нее, в конце шамианы.
