Найти безопасную тему разговора было нелегко. Одной из них был крикет. После нескольких ничьих Англия разгромила Индию в четвертом матче из проводившейся серии. Пран мог рассуждать о крикете, даже не просыпаясь, но Ман через несколько минут начал зевать.
Иногда они разговаривали о Бхаскаре и Уме, но даже тут можно было нарваться на неприятности.
Охотнее всего Ман говорил о жизни в тюрьме. Он сказал, что был бы не против немного поработать – в тюремном огороде, например,– хотя заключенных не заставляли трудиться. Он спросил Вину о саде в Прем-Нивасе, но, когда она стала описывать сад, Ман заплакал.
Во время разговоров он часто зевал по непонятной причине, даже если не чувствовал усталости.
Нанятый Махешем Капуром адвокат навещал Мана, но, как правило, уходил неудовлетворенный. Он спрашивал Мана о чем-нибудь, а тот отвечал, что он уже все рассказал полиции и не хочет к этому возвращаться. Однако это была неправда. Когда приходил младший инспектор или кто-либо из его коллег, чтобы расспросить заключенного с целью составить признание, Ман тоже настаивал на том, что уже все сказал и ему нечего добавить. Ему задали вопрос о ноже. Он ответил, что не помнит, оставил ли он его у Саиды-бай или взял с собой, уходя,– вероятнее последнее. Тем временем обвинения против Мана росли за счет допроса свидетелей и косвенных улик.
Никто из навещавших его не сказал ему, что Фирозу стало хуже, но он узнал это из разрешенной в тюрьме газеты на хинди «Адарш». Через заключенных до него дошли также слухи о навабе-сахибе и Саиде-бай. Они причиняли ему страдания, доводившие его чуть ли не до самоубийства, удержаться от которого ему помогала ежедневная тюремная рутина, заполнявшая все время.
Согласно «Руководству по управлению тюрьмами», которого в Брахмпурской окружной тюрьме более-менее придерживались, режим содержания заключенных подчинялся следующей схеме:
Утреннее умывание и т.д.С момента отпирания камер до 7:00.
Прогулка на охраняемом участке7:00–9:00
Нахождение в запертой камере9:00–10:00
Умывание и завтрак10:00–11:00
Нахождение в запертой камере 11:00–15:00
Физические упражнения, ужин От 15:00 до запирания камер
с предварительным обыском заключенных
Ман был образцовым заключенным и никогда ни на что не жаловался. Иногда он садился за стол в камере, уставившись на лежавший перед ним лист бумаги, на котором он собирался написать письмо Фирозу. Но он так и не начал письма и вместо этого рассеянно рисовал что-нибудь на листе. В карцере полицейского участка он почти не спал по ночам и теперь отсыпался.
Однажды его построили вместе с несколькими другими заключенными для проведения опознания, не сказав ему даже, его ли должны опознать или кого-то другого. Но поскольку при этом присутствовал его адвокат, стало ясно, что процедура проводится из-за него. Он не узнал железнодорожного кассира, который с важным видом прошелся мимо шеренги заключенных, чуть задержавшись около него. Ему было все равно, опознают его или нет.
–Если этот Фироз умрет, тебя, вполне вероятно, повесят,– сказал ему один из опытных заключенных, наделенный чувством юмора.– А нас всех при этом запрут на все утро. Ты уж постарайся избавить нас от этого неудобства.
Ман кивнул.
Не дождавшись от Мана желаемой реакции, заключенный продолжил:
–А знаешь, что делают с веревкой после казни?
Ман помотал головой.
–Ее натирают пчелиным воском и гхи, чтобы она была гладкой.
–В какой пропорции?– поинтересовался другой заключенный.
–Поровну,– ответил знаток,– и добавляют немного карболовой кислоты, отпугивающей насекомых. Было бы жаль, если бы термиты или чешуйницы сожрали веревку. Как ты считаешь?– спросил он Мана.
Все посмотрели на Мана.
Ман, однако, даже не слушал остряка. Его не забавляли его плоские шутки и не расстраивал жестокий подтекст.
–А чтобы уберечь ее от крыс,– не унимался тот,– они берут пять веревок (а в тюрьме держат пять веревок – не спрашивай меня зачем), кладут их все вместе в глиняный горшок и подвешивают его к потолку в кладовке. Представь себе: пять манильских веревок диаметром в дюйм, скользят в этом горшке, как змеи, откормленные на гхи и крови, и ждут своей следующей жертвы…
Он расхохотался, очень довольный, и посмотрел на Мана.
17.30
Если Мана не особенно волновали отдаленные угрозы его шее, то Саида-бай не могла не беспокоиться о том, что творится с ее горлом. Несколько дней она почти ничего не говорила и только хрипела. Созданные ею миры рушились вокруг нее: исобственный мир тонкой и привлекательной игры, и охраняемый ею мир ее невинной дочери.
Слухи поставили на Тасним свое клеймо. Она сама не сознавала этого – не потому, что ей не хватало сообразительности, а из-за того, что она, как всегда, была отрезана от внешнего мира. Даже Биббо, чья страсть к интригам и сплетням уже принесла немало вреда, жалела Тасним и старалась не задеть ее своими словами. Но после того как Тасним увидела, что случилось с навабзадой, единственным мужчиной, который вызывал у нее какие-то чувства, девушке казалось, что самое надежное – уйти в себя, в романы и домашние заботы. Из того, что говорила о Фирозе Биббо, она поняла, что жизнь его все еще в опасности. Она никак не могла ему помочь, он был далекой угасающей звездой. Она знала, что он был ранен, пытаясь разоружить пьяного Мана, но не спрашивала, что побудило Мана так вести себя. О том, как живут другие мужчины, проявлявшие к ней интерес, она не слышала и не хотела слышать. Исхак, все больше подпадавший под влияние Маджида Хана, как исчез во время своего «бунта», так больше и не давал о себе знать. От Рашида пришло еще одно безумное послание, но Саида порвала его прежде, чем оно попало в руки Тасним.
Саида-бай стремилась защитить Тасним – и изводила ее этим – с еще бо́льшим остервенением, чем прежде. То проявляя нежность, то впадая в неистовство, она вновь терзалась, притворяясь сестрой своей дочери и страдая под бременем наследия своей властной матери, определившего как ее собственную жизнь, так и жизнь, на которую Саида со стыдом и мучениями обрекла свою дочь.
Петь Саида-бай не могла, и ей казалось, что никогда уже не сможет, даже если ее горло полностью заживет. Попугай же, не ведавший о ее травме, разражался потоком красноречия. Он освоил гротескное хрипение, имитирующее речь его хозяйки. Это было для Саиды хоть какое-то развлечение. Другим отвлекающим моментом был Билграми-сахиб, который не только лечил ее горло, но и помогал ей выдержать все испытания, прессу, полицию, преодолеть страх, боль и отчаяние.
Саида поняла, что любит Мана.
Получив от него записку из двух строк на урду с ошибками, она горько плакала, не заботясь о чувствах доктора Билграми, находившегося рядом. Она хорошо представляла себе, какую душевную травму Ман переживает в заключении, и страшилась думать, чем это может кончиться. Услышав о смерти его матери, она опять плакала. Она не принадлежала к числу женщин, которые расцветают при плохом обращении с ними и ценят тех, кто недооценивает их, и не могла понять, почему агрессивное поведение Мана вызвало те чувства, которые она испытывала сейчас. Возможно, конечно, что оно просто заставило ее понять то, что она чувствовала и раньше, но не сознавала. Его записка говорила только о том, как глубоко он сожалеет о случившемся и как любит ее.
