–Как скажете.– Ман по-прежнему был озадачен.
–Ладно, я тебе и так помешал заниматься. Больше не буду приставать, учись.
И он пошел в дом с Мехер на руках, хмурясь в свете фонаря.
10.20
Обеспокоенный Ман поставил фонарь поближе и попытался вернуться к чтению и переписыванию заданных Рашидом слов, но отец Рашида вскоре опять вышел на улицу, на сей раз без Мехер.
–Что такое гигги?– спросил он.
–Гигги?
–Так ты не знаешь, что такое гигги?..– с нескрываемым разочарованием сказал отец Рашида.
–Нет. А что это?
–Да я сам не знаю!
Ман недоуменно уставился на собеседника:
–А почему спрашиваете?
–Да просто мне нужен гигги – прямо сейчас.
–Вам нужен гигги, но вы не знаете, что это такое?– изумился Ман.
–Ну да. Мехер попросила. Проснулась и говорит: «Дада, я хочу гигги. Дай гигги!» И теперь она плачет, а я даже не знаю, что такое гигги и где его взять. Придется ждать Рашида. Может, он знает. Ну вот, опять я тебя отвлек, прости.
–Ничего страшного,– заверил его Ман.
Он был даже рад этой возможности отдохнуть от тяжелого умственного труда. Поломав голову над тем, что такое гигги – какая-нибудь еда, игрушка или то, на чем скачут?– он вновь нехотя взялся за перо.
Через минуту его отвлек Бабá: он вернулся из мечети, увидел во дворе одинокого Мана и подошел поздороваться. Откашлявшись и сплюнув на землю, он спросил:
–Зачем такой молодой парень портит зрение над учебниками?
–Да вот, учусь читать и писать на урду.
–Знаю, знаю. Помню твои каракули: син, шин… син, шин… На кой тебе это?– спросил Бабá и вновь откашлялся.
–На кой?
–Да. Зачем тебе урду – помимо непристойных стишков?
–Ну, раз уж я что-то начал, надо довести дело до конца,– ответил Ман.
Это изречение понравилось Бабé. Он одобрительно хмыкнул и добавил:
–Еще выучи арабский, очень хороший язык. Сможешь читать Писание в оригинале. Глядишь, и кафиром быть перестанешь.
–Думаете?– весело спросил Ман.
–Ну да, почти не сомневаюсь. Тебя ведь не оскорбляют мои слова?
Ман улыбнулся.
–Есть у меня друг хороший, тхакур
[36], живет в деревне неподалеку,– предался воспоминаниям Бабá.– Летом сорок седьмого, незадолго до Раздела, на дороге к Салимпуру собрался народ. Они хотели напасть на его деревню из-за нас, мусульман. И на Сагал тоже. Я отправил срочное послание своему другу. Он созвал людей, они взяли латхи, ружья, вышли на дорогу и заявили той толпе, что сперва им придется разобраться с ними. Молодцы ребята. Если б не они, я умер бы в той драке. Достойная смерть, но все же смерть, да.
Ману вдруг пришло в голову, что он теперь – универсальное доверенное лицо.
–Рашид говорил, вы в свое время наводили ужас на весь техсил,– сказал он Бабé.
Бабá одобрительно закивал и с жаром ответил:
–Я всегда был строг. Даже вот его,– он ткнул пальцем на крышу,– однажды выставил голого на улицу, когда он отказался учиться. Семь лет ему было.
Ман попытался вообразить, каким был отец Рашида в детстве, с букварем в руках вместо кисета для пана. Баба́ тем временем продолжал:
–При англичанах все было честно. Власть была жесткая. А как иначе управлять народом? Нынче как: стоит полиции поймать преступника, какой-нибудь министр, или депутат, или ЧЗС говорит: «Это мой друг, отпустите его!»– и его отпускают.
–Да уж, скверно,– кивнул Ман.
–Если раньше полицейские иногда брали маленькие взятки, то теперь берут большие и не краснеют,– сказал Бабá.– А скоро начнут брать огромные. Им закон не писан. Эдак они весь мир развалят, а страну продадут. Теперь вот задумали отобрать у нас земли, политые потом и кровью наших прадедов. Да я им ни единой бигхи
[37] не отдам, пусть так и знают!
–Но если закон примут…– начал было Ман, вспомнив про отца.
–Слушай, ты ведь умный законопослушный парень, не пьешь, не куришь, наши обычаи уважаешь. Вот скажи мне: если б приняли закон, что отныне молиться надо не на Мекку, а на Калькутту, ты послушался бы?
Ман помотал головой, изо всех сил сдерживая улыбку. Насмешил его и сам закон, и то, что ему пришлось бы молиться чему бы то ни было.
–Вот и здесь так. Рашид говорит, твой отец – близкий друг наваба-сахиба, а его в наших краях держат в большом почете. Что наваб-сахиб думает об этой попытке отнять у него землю?
–Конечно, ему это не нравится,– сказал Ман. К этому времени он научился как можно мягче высказываться даже о самых очевидных вещах.
–И тебе бы не понравилось. Со временем все будет становиться только хуже, хотя мир и так уже разваливается на части. В нашей деревне, к примеру, есть семья недостойных людей, которые бросили родных отца и мать помирать с голоду. Сами брюхо набивают, а родителей выставили на улицу! Вот тебе и независимость… Политики душат заминдаров, разваливают страну. Раньше, если б кто-то посмел выгнать мать на улицу – мать, которая его кормила-поила, мыла, одевала!– мы всей деревней его побили бы, вправили бы ему и кости, и мозги. Таков был наш долг. А теперь попробуй кого-то побить – тебя тут же по судам затаскают, в тюрьму бросят!
–А нельзя просто с ними поговорить? Вразумить их?– спросил Ман.
Бабá раздраженно пожал плечами.
–Конечно… Только характер лучше всего исправляет латхи, а не болтовня.
–Вы, наверное, железную дисциплину тут поддерживали,– заметил Ман, восхищаясь теми чертами и замашками, которых никогда не простил бы родному отцу.
–Конечно,– согласился дед Рашида.– Дисциплина – ключ ко всему. Человек должен серьезно относиться к тому, что делает, и работать не покладая рук. Вот тебе, например, следует учиться, а не трепаться почем зря со всякими стариками… Скажи-ка мне, тебя сюда отец послал?
–Да.
–Зачем?
–Ну, чтобы я учил урду… и жизни поучиться, наверное,– на ходу сочинил Ман.
–Славно… Славно. Ты ему передай, что избирательный округ у нас хороший. И он пользуется доброй репутацией среди местных… Выучить урду, говоришь? Да, мы должны защищать свой язык… Это наше наследие… Знаешь, ты мог бы стать отменным политиком. Мячик у тебя полетел аккурат в ворота – ловко ты его уделал… Правда, здесь ты в политику не сунешься – Нетаджи не пустит. Ну да ладно, продолжай, продолжай.
