–Вот так,– заключил он.
Госпожа Рупа Мера пригрозила, что покончит с собой.
–Давай, давай,– согласился ее отец. Он знал, что она слишком любит жизнь, особенно когда может с полным основанием считать себя обиженной.
–И мы с тобой больше никогда не увидимся. Никогда в жизни я больше не встречусь с тобой. Давай простимся,– добавила она со слезами,– ибо ты видишь свою дочь в последний раз!– И неожиданно бросилась с рыданиями ему на шею.
Доктор Кришен Чанд Сет пошатнулся и чуть не выронил трость. Тронутый столь бурным проявлением эмоций и весомостью ее угрозы, он тоже разрыдался и несколько раз стукнул палкой об пол, чтобы дать выход своим чувствам. После этого они договорились о свадьбе.
–Надеюсь, Парвати не будет возражать,– вздохнула госпожа Рупа Мера.– Она так добра… так добра…
–Если она будет возражать,– воскликнул доктор Сет,– она меня больше не увидит. С женой развестись можно, а с детьми – никак!– Эти слова (которые, как ему показалось, он уже слышал где-то) вызвали у него новый приступ рыданий.
Несколько минут спустя из похода по магазинам вернулась Парвати. Протянув мужу пару розовых туфель на высоких каблуках, она сказала:
–Киши, дорогой, смотри, что я купила у «Лавли»!
Ее муж лишь слабо улыбнулся, страшась сообщить ей, каким испытаниям он согласился подвергнуть их дом.
18.28
Навабу-сахибу передали, что Махеш Капур спрашивал Вариса во время выборов о здоровье Фироза. Знал он также о том, что после объявления результатов Махеш Капур отказался от пересчета голосов. И уже позже мунши сообщил ему, что министр не захотел даже подавать ходатайство о расследовании действительности выборов.
–А из-за чего он стал бы подавать такое ходатайство?– спросил наваб-сахиб.
–Из-за того, что сделал Варис,– ответил мунши и вручил ему пару злополучных розовых листовок.
Прочитав листовку, наваб-сахиб побледнел от гнева. В листовке с таким цинизмом и нечестивостью говорилось о смерти его сына, что у наваба-сахиба напрашивался вопрос, как Бог не покарал Вариса, или его самого, или Фироза, невольного участника этой возмутительной аферы. Он и без того уже упал слишком низко в глазах света, а теперь его будет также мучить совесть насчет того, что думает о нем Махеш Капур.
Что бы ни думал об отце Фироз, его жизнь была наконец, благодарение Богу, вне опасности. А сын Махеша Капура находился в тюрьме, и над ним нависла угроза чуть ли не пожизненного заключения. Как странно все сложилось, подумал наваб-сахиб, и то слабое удовлетворение от наказания Мана и горестей Махеша Капура, которое он поначалу испытывал в своем отчаянии, развеялось.
Ему было стыдно, что он не посетил чауту после смерти госпожи Капур. Фироз в тот момент подхватил инфекцию, и его жизнь была под угрозой, но была ли угроза настолько серьезной, чтобы он не мог оторваться на полчаса от постели сына и, набравшись мужества, предстать перед всем миром во время прощания с умершей? Бедная женщина – она, несомненно, умерла в страхе, что ни его сын, ни ее собственный не доживут и до лета, и при этом понимала, что не увидит Мана перед смертью. Как тяжело, наверное, было сознавать это. Исключительно добросердечная и отзывчивая женщина такого не заслуживала.
Иногда он засыпал в библиотеке над книгой, и Гулям Русул будил его к ланчу или обеду. Погода становилась теплее. Медный барбет начал все чаще издавать свой короткий свист с росшей под окном смоковницы. Погрузившись в философские размышления о религии и астрономии, можно даже миры воспринимать как нечто малозначительное, не говоря уже о личных поместьях и амбициях, чувстве вины и печали. Работая над сборником стихов Маста, наваб-сахиб порой забывал о клокочущем вокруг мире, но обнаружил в последнее время, что не может сконцентрироваться на чтении. Иногда он ловил себя на том, что сидит, бессмысленно уставившись на страницу и недоумевая, что же он делал целый час.
Однажды утром он прочитал в «Брахмпурской хронике» об уничижительном выступлении Абиды Хан ad hominem
[254] в Законодательном собрании, на которое Махеш Капур не пожелал ничего ответить. Наваб-сахиб посочувствовал другу и решил позвонить невестке.
–Абида, что за необходимость была говорить все то, о чем я читаю в газетах?
Абида засмеялась. Ее деверь был слаб и чересчур щепетилен, из него никогда не получился бы настоящий боец.
–Это был мой последний шанс открыто расквитаться с этим господином. Если бы не он, ты и твои сыновья могли бы не бояться за свое материальное благополучие. Да что там материальное благополучие! Как насчет жизни твоего сына?
–Но, Абида, всему есть предел.
–Когда я дойду до него, я остановлюсь. А если не остановлюсь, то сорвусь с края. Но это мои проблемы.
–Абида, надо же войти в положение…
–А сын этого министра вошел в положение Фироза? Или этой беспомощной женщины?– Тут Абида резко оборвала сама себя. Вероятно, она почувствовала, что достигла предела. Последовала долгая пауза. Наконец она нарушила молчание:– Ну ладно, я учту твои советы в будущем, но надеюсь, что этот головорез сгниет в тюрьме.– Она подумала о жене наваба-сахиба, единственном луче света в ее девичестве, и добавила:– И никогда оттуда не выйдет.
Наваб-сахиб знал, что Ман дважды приходил в Байтар-Хаус повидаться с Фирозом, прежде чем его снова засадили в кутузку. Об этом ему сообщил Муртаза Али, добавив, что приходил тот по просьбе Фироза. И наваб-сахиб спрашивал себя, справедливо ли будет сломать жизнь молодому человеку, если Фироз его простил?
В этот вечер они обедали с Фирозом наедине. Обычно в таких случаях они мучились, пытаясь завести непринужденный разговор, но это удавалось им с трудом. Но на этот раз наваб-сахиб спросил сына:
–Фироз, какие есть свидетельства против твоего друга?
–Свидетельства, абба?
–Да, с точки зрения суда.
–Он признался полиции в совершенном преступлении.
–А магистрату ведь не признавался?
Фироза немного удивило, что мысль об этой юридической тонкости пришла в голову его отцу, а не ему самому.
–Ты прав, абба,– сказал он.– Но есть и другие свидетельства: его бегство, опознание его кассиром, наши заявления – всех, кто там присутствовал.– Он посмотрел на наваба-сахиба, опасаясь, что отцу слишком тяжело обсуждать ранение сына и подоплеку событий. Помолчав, он добавил:– Когда я делал это заявление, я был совсем никакой, и мысли у меня вполне могли путаться. Наверное, они до сих пор не распутались. Это соображение должно было возникнуть у меня, а не у тебя.
Они молчали целую минуту. Наконец Фироз продолжил:
–Если я сам упал на этот нож… скажем, споткнулся… а нож держал Ман, то он мог подумать, что ненамеренно меня пырнул… он же был пьян. И так же могли подумать…
