–Как она?– спросил Кабир тетю.
Тетя – худая женщина с суровым, но не злым лицом – наморщила лоб.
–Пару дней вроде была ничего, а потом опять за свое. Мне пойти с тобой?
–Нет… нет, мумани
[76], хочу побыть с ней наедине.
Кабир вошел в комнату в дальней части дома – последние пять лет то была спальня его матери. Освещение здесь, как и в остальных комнатах, было плохое: пара тусклых лампочек под тяжелыми абажурами. Мама сидела в кресле с высокой спинкой и смотрела в окно. Она всегда была пухлой, но теперь совсем раздалась. Лицо обросло несколькими подбородками.
Мать все смотрела в окно на тени гуавы в конце сада. Кабир подошел и встал рядом. Она будто и вовсе не замечала его появления, но в конце концов произнесла:
–Закрой дверь, холодно.
–Я закрыл, амми-джан.
Кабир не стал говорить, что на улице жара, июль и он весь вспотел, пока ехал сюда на велосипеде.
Оба молчали. Мать забыла про него. Он положил руку ей на плечо. Она вздрогнула, потом сказала:
–Значит, сейчас вечер четверга.
Четверг на урду – «джумерат», что дословно переводится как «вечер пятницы». Именно это слово использовала его мама. Кабир вдруг вспомнил, как смеялся в детстве: если джумерат – это вечер пятницы, то как тогда называть вечер пятницы? Все эти тонкости ему ласково и с любовью объясняла мама, потому что гений-отец бороздил необозримый мысли океан
[77] и на детей его не хватало. Лишь когда они выросли и научились вести содержательные беседы, он начал изредка, урывками проявлять к ним интерес.
–Да, вечер четверга.
–Как Хашим?– спросила мама (она всегда начинала разговор с этого вопроса).
–Очень хорошо. Учится прекрасно. Но ему пришлось остаться дома – сложную домашку задали.
На самом деле Хашиму очень непросто давались эти встречи. Когда Кабир заходил напомнить, что сегодня вечер четверга, он обычно придумывал какой-нибудь предлог, чтобы не навещать маму. Кабир понимал брата и иногда даже не напоминал ему о четвергах (как, например, сегодня).
–А Самия?
–Все еще учится в Англии.
–Она никогда не пишет.
–Иногда пишет, амми, но редко. Нам тоже не хватает ее писем.
Никто не смел сообщить матери, что год назад ее дочь умерла от менингита. Кабир считал, что долго поддерживать этот заговор молчания не удастся. Как бы ни помутился разум человека, рано или поздно из подслушанных обрывков чужих бесед, недомолвок и оговорок должна сложиться ясная картина. И действительно, пару месяцев назад мама случайно обронила: «А, Самия! Здесь я ее больше не увижу, разве что в другом мире». Что бы это ни значило, чуть позже она вновь справилась о ее благополучии. Порой она в считаные минуты забывала о том, что говорила.
–Как твой отец? Все еще спрашивает, равняется ли дважды два четырем?– На миг Кабиру показалось, что в ее глазах вспыхнул былой смешной и смешливый огонек, но он тотчас погас.
–Да.
–Когда я была за ним замужем…
–Вы по-прежнему женаты, амми.
–Ты меня не слушаешь. Когда я… ну вот, забыла.
Кабир взял маму за руку. Та даже не стиснула в ответ его ладонь.
–Слушай,– сказала она.– Слушай каждое мое слово. Время на исходе. Меня скоро выдадут замуж. По ночам на улице дежурит охрана, несколько человек. Брат их поставил.– Ее рука напряглась.
Кабир не стал ее разубеждать и лишь порадовался, что никто не присутствует при этом разговоре.
–Где?– спросил он.
Она дернула головой в сторону деревьев за окном.
–За деревьями?– спросил Кабир.
–Да. Даже дети все знают. Они смотрят на меня и говорят: «Тоба! Тоба! Скоро она опять родит ребенка! Мир…»
–Да.
–Мир жесток, и люди тоже жестоки. Если человечество таково, я не хочу иметь к нему никакого отношения. Почему ты меня не слушаешь? Они играют музыку, чтобы меня выманить. Но, машалла
[78], я еще не выжила из ума. Дочь офицера как-никак! Что это ты принес?
–Сладости, амми. Хотел тебя порадовать.
–Я просила медное кольцо, а ты принес конфеты?!– громко возмутилась мама.
Сегодня она совсем плоха, подумал Кабир. Прежде сладости ее успокаивали: она жадно набивала ими рот, долго жевала и затихала. Но в этот раз она наотрез отказалась от конфет и, с трудом переводя дух, заявила:
–В конфеты подмешивают лекарства. Врачи так придумали. Если б Господь хотел, чтобы я лечилась лекарствами, Он послал бы мне знак. Хашим, тебе плевать…
–Я Кабир, амми.
–Нет, Кабир приходил на прошлой неделе, в четверг.– Голос ее стал беспокойным, встревоженным, будто и здесь она углядела некий преступный заговор.
–Я…– Тут слезы подступили к его горлу, и он не договорил.
Маму разозлил этот новый поворот: ее ладонь выскользнула из его ладони, словно мертвая рыбина.
–Я Кабир.
Она не стала спорить. Это не имело значения.
–Меня все хотят показать какому-то доктору, рядом с Барсат-Махалом принимает. Но я-то знаю, что у них на уме.– Мама опустила глаза. Потом ее голова упала на грудь, и она заснула.
Кабир посидел с ней еще полчаса; она так и не проснулась. Наконец он встал и вышел из комнаты.
Тетя, увидев его расстроенное лицо, сказала:
–Кабир, сынок, поешь с нами? Тебе это пойдет на пользу. Мы все давно хотели с тобой поболтать.
Кабир хотел только одного: поскорее вскочить на велосипед и убраться отсюда. Это не мать, которую он когда-то знал и любил, а другая женщина, незнакомая. Чужая.
В их семье не было истории психических расстройств, не было и травм – ударов, падений,– которые могли привести к такому исходу. Да, мама Кабира тяжело перенесла смерть собственной матери – почти год не могла смириться с потерей,– но ведь с таким горем рано или поздно сталкиваются все люди. Поначалу она просто впала в депрессию, потом разучилась справляться с элементарными повседневными делами, тревожилась по пустякам, подозревала всех подряд: молочника, садовника, родню, мужа. Когда закрывать глаза на проблему стало невозможно, доктор Дуррани начал иногда нанимать сиделок и приглашать врачей, однако ее подозрения распространялись и на них. В конце концов она вообразила, что муж разрабатывает хитрый план, чтобы ей навредить. С целью расстроить эти планы она проникла в его кабинет и разорвала в клочья важный незаконченный математический труд. Тут доктор Дуррани не выдержал: попросил шурина забрать ее к себе. В противном случае пришлось бы положить ее в лечебницу для душевнобольных. Такая лечебница в Брахмпуре была и находилась рядом с Барсат-Махалом,– возможно, ее-то она и имела в виду.
