Все познания Эммы о супружеских изменах были почерпнуты из сериалов 1970-х годов. Чинзано, спортивные машины, вечеринки с вином и сыром — измена вызывала у нее ассоциации с людьми среднего возраста, среднего класса. Теперь же, когда она сама в этом участвовала и наличествовали все атрибуты адюльтера вроде взглядов тайком, рук, сплетенных под столом, поцелуев в подсобке, ее удивляло, насколько всё это казалось знакомым и какой сильной эмоцией может быть влечение, особенно в сочетании с чувством вины и осознанием собственной ничтожности.
Однажды вечером он торжественно протянул ей коробочку в подарочной обертке — после секса в декорациях рождественского спектакля, постановку которого она готовила, — на этот раз это был мюзикл «Бриолин».
— Мобильник!
— Вдруг мне захочется услышать твой голос.
Сидя на прозрачном капоте «бриолиновой молнии»
[34]
, она вздохнула, глядя на коробочку:
— Что ж, рано или поздно это должно было случиться.
— Что? Тебе не нравится подарок?
— Да нет, подарок прекрасный. — Она улыбнулась собственным воспоминаниям. — Просто я только что проиграла спор кое с кем.
Иногда, когда они гуляли и говорили ясным осенним вечером в безлюдной части парка или хихикали во время школьной рождественской службы, напившись глинтвейна и незаметно прижавшись друг к другу, — иногда в такие минуты ей казалось, что она влюблена в Филипа Годалминга. Он был хорошим, строгим и увлеченным преподавателем, разве что немного напыщенным иногда. У него были красивые глаза, и он мог быть смешным. Впервые в жизни она испытывала почти неудержимое сексуальное желание. Разумеется, ему было уже сорок четыре, он был стар, и тело его под шубкой волос было похоже на опавшее дрожжевое тесто, но он был страстным и внимательным любовником, иногда, пожалуй, даже чересчур страстным; во время секса у него было очень напряженное лицо, а еще он выкрикивал непристойности. Ей было трудно поверить, что человек, который стоял перед всей школой и рассуждал о благотворительности, способен произносить такие слова. Иногда ей даже хотелось его одернуть, сказав: «Мистер Годалминг, что за выражения!»
Но с начала их связи прошло уже девять месяцев, первоначальное волнение утихло, и теперь ей с каждым днем все труднее понять, зачем она здесь — ради чего торчит в школьном коридоре чудесным летним вечером. Ей бы гулять с друзьями или с любимым, которым она гордится и о котором не боится упомянуть в присутствии других. Насупившись от чувства вины и смущения, она ждет у мужского туалета, пока Фил умывается, используя казенное мыло. Педагог по английскому языку и актерскому мастерству и любовница директора. С ума сойти.
— Я готов, — говорит Фил, выйдя из туалета.
Он берет ее руку — его ладонь все еще влажная после умывания, — но осмотрительно выпускает, когда они выходят на свежий воздух. Запирает дверь, включает сигнализацию, и в свете вечернего солнца они идут к его машине, сохраняя профессиональную дистанцию. Его кожаный портфель иногда ударяется об ее лодыжку.
— Подвез бы тебя до метро, но…
— Ни к чему, чтобы вне школы нас видели вдвоем.
Они проходят еще несколько шагов.
— Еще четыре дня! — мечтательно говорит он, чтобы заполнить паузу.
— Куда поедете на этот раз? — спрашивает она, хотя ей это известно.
— На Корсику. Будем много гулять. Фиона обожает ходить пешком. Сколько ее помню, вечно она ходит, ходит, ходит… Как Ганди. А вечером снимет свои походные ботинки и сразу уснет.
— Фил, прошу тебя, не надо.
— Извини. Извини. — Чтобы сменить тему, он спрашивает: — А ты куда собираешься?
— Может, съезжу в Йоркшир к родным. Или останусь здесь, буду работать.
— Работать?
— Ну, ты знаешь. Буду писать свою книгу.
— А… книгу… — Как и все остальные, он произносит это таким тоном, будто ей не верит. — Твоя знаменитая книга случайно не о нас?
— Нет, не о нас. — Они подошли к его машине, и ей не терпится с ним попрощаться. — Не думаю, что эта тема так уж интересна.
Он оперся локтем на крышу своего синего «форда», приготовившись к торжественному прощанию, а она взяла и всё испортила. Он хмурится, выпячивает розовую нижнюю губу, которая проглядывает сквозь бороду.
— О чем это ты?
— Не знаю, просто…
— Продолжай.
— Фил, что касается меня и тебя… Мне все это не нравится.
— Ты несчастна?
— Согласись, отношения у нас не идеальные. Раз в неделю на школьном ковролине.
— А мне казалось, ты довольна.
— Я не имею в виду, что ты не удовлетворяешь меня сексуально. Секс тут ни при чем, меня убивают… обстоятельства.
— А мне все нравится…
— Правда? Правда всё устраивает?
— Насколько я припоминаю, тебя тоже всё устраивало.
— Ну, пожалуй, поначалу было весело.
— Ради бога, Эмма!.. — Он смотрит на нее сердито, точно застал ее с сигаретой в туалете для девочек. — Мне надо ехать! Почему ты заговорила об этом именно сейчас, когда у меня нет времени?
— Прости, я…
— Серьезно, Эмма, какого черта!
— Эй! Не говори со мной так.
— Я не говорю, я просто… просто… Давай переждем летние каникулы, о'кей? А потом решим, что делать.
— А мне кажется, делать тут ничего. Мы или продолжаем, или прекращаем встречаться, хотя я считаю, что продолжать не стоит.
— Мы можем сделать еще кое-что, — говорит он, понизив голос. — Точнее, я. — Он оглядывается и, убедившись, что вокруг никого нет, берет ее за руку. — Я мог бы сказать ей этим летом.
— Но я не хочу, чтобы ты ей говорил, Фил.
— Когда мы будем в отпуске или даже до того, на следующей неделе…
— Я не хочу, чтобы она знала, Фил. Какой смысл?
— Какой смысл?
— Никакого!
— А мне кажется, есть смысл, мне кажется, не такая уж это плохая идея.
— Отлично! Давай обсудим это в следующей четверти, давай… даже не знаю… назначим день.
Воодушевившись, он облизывает губы и снова оглядывается, чтобы убедиться, что никто их не видит.
— Я люблю тебя, Эмма Морли.
— Нет, не любишь, — вздыхает она. — Не по-настоящему.
Он опускает голову, словно глядя на нее поверх воображаемых очков:
— Это уж я сам решу, ладно?
Она терпеть не может его директорский тон и взгляд — они ненавистны ей до такой степени, что у нее возникает желание ударить его ногой под колено.
