Даутцен смеется.
Она сумасшедшая.
Она заглядывает под кровать. Отодвигает гобелен на стене. Ищет в трещинах на полу. Но все тщетно. Здесь нет никого. Пустота. Девочка делает глубокий вдох и говорит:
—Войдите.
Дверь открывается.
В комнату входят слуги. Они застилают стол скатертью и расставляют серебряные тарелки, ножи и ложки, чашки. Кладут на стулья подушки. Женщины приносят блюда с едой. Тушеное в горшочке мясо с овощами и подливкой из бульона, пирог с цыпленком и голубем, жаренная форель с травами, компост, белый хлеб, тарталетки с черничной начинкой, блины с персиковым вареньем, кувшин вина.
Даутцен не обращает на еду никакого внимания, девочка смотрит на дверь. Она открыта. В коридоре пусто. Стражники и слуги ушли, оставив пленницу без присмотра. Вот ее шанс. Единственная возможность выбраться на свободу.
Даутцен делает первый осторожный шаг, и едва не срывается в крик. Она закрывает рот ладонью и отступает к стене. Свет дрожит, свечи гаснут. Тень в форме волка появляется на потолке и тянется к девочке, открывая острозубую пасть.
В комнату входит человек в бледной маске.
Тень прыгает ему под ноги и принимает облик мужчины.
Он говорит:
—Стань овцой и волки тебя съедят.
Его голос холодный и мертвый. Он лишен остроты и звучит приглушенно.
—Разденься.
Даутцен не шевелится.
Она смотрит мужчине в глаза. Там в темноте, за прорезью маски, виден цвет океана. Голубые осколки на дне черной бездны.
Девочка шепчет:
—Тасмин другая.
Бледный пожимает плечами.
—Она вся в отца.
Даутцен хочет спросить, но мужчина поднимает руку и подносит указательный палец к маске в том месте, где должен быть рот.
Он говорит:
—Разденься.
Это приказ. Слова звучат у девочки в голове, но в них нет силы. Это просто буквы. Черные закорючки на белом листе. Они не действуют на Даутцен.
Бледный отодвигает стул и садится за стол.
—Вижу сестра хорошо поработала над твоим образом.
Даутцен хмурит лоб. Все глупости звучат одинаково глупо. Как плохо написанный текст в скабрезном романе.
Она говорит:
—Тасмин просила передать тебе кое-что.
Бледный разводит руки в стороны приглашающим жестом.
—Одно слово.
Бледный молчит.
—Исмат.
Голубые глаза смотрят в Даутцен. Куда-то дальше. Через стены замка. Сквозь пространство и время.
—Бог, которому так часто молится твой отец, говорит, что человек познается не по словам, а по делам. Однако тут же перечет себе, утверждая, что в начале было слово. Истина возвращается в исходную точку. Речь — самое главное, первостепенное действие, а затем идет все остальное. Весь этот мир. Галактика. Вселенная. Называй как хочешь. Все это. Слова. Слова. Слова.
Даутцен молчит. Испуг прошел, и теперь она с интересом наблюдает за существом, которое только притворяется человеком. Она видит, как руки Бледного не находят себе места на столе. Все гладят и гладят скатерть. Тихий, раздражающий шелест.
Бледный кивает на свободный стул:
—Сядь. Еда стынет.
Даутцен голодна. Тушеное в горшочке мясо с овощами и подливкой из бульона на вкус, как пища богов. Одной ложки хватает, чтобы разбудить аппетит. Девочка набрасывается на еду, позабыв обо всех несчастьях на свете.
Бледный берет кувшин и наливает в чашку вино.
Он не пьет и не ест. Просто смотрит. Так, будто пытается вспомнить то время, когда был человеком. Его взгляд скользит по Даутцен. Руки, плечи, волосы, рот и глаза.
—Ты вызываешь возбуждение и страх.
Девочка замирает. Пирог с цыпленком и голубем остается лежать на тарелке нетронутым. Еда перестала быть вкусной. Все кажется пересоленным и пропавшим. От блинов идет запах гнили. Вино словно уксус.
—Мужское желание унижает. Я знаю. Прости мне эту слабость.
—Ты не похож на человека.
—Хочешь, чтобы я снял свою маску?
—Нет.
—Женщины говорят, что мне очень идет этот прощальный подарок от Тасмин. Она отрубила голову моей матери, а мне оставила маску вместо лица. И я благодарен. Теперь любая девушка может представить кого угодно. Это ведь возбуждает. Каждый раз трахаться с кем-то другим.
—Что ты с ней сделал?
—Я все время был здесь. Мне нет никакого дела до Тасмин. Я любил свою мать, но теперь встретил другую.
Даутцен молчит.
Она чувствует, как каждый волосок на теле встал дыбом.
В комнате холодно. Тень в форме волка бродит по стенам и потолку. Она нависает над девочкой, никак не решаясь наброситься. Ждет нужных слов.
—Тасмин плохая. Она никогда никого не любила. Я другой. Я не могу поднять руку на родную сестру. Но лорд Линдеманн. Он подонок. Завтра утром сожжет ее на костре.
—Нет.
Бледный пожимает плечами.
Он все гладит и гладит скатерть. Тихий, раздражающий шелест. Звук, с которым в могилу опускается гроб. Шепотки смерти. Шаг незнакомца за дверью.
—Мы можем спасти Тасмин. Изменить все, что она натворила.
Даутцен прячет в ладонях лицо.
—Не плачь. Я не люблю слезы. Лучше возьми меня за руку.
—Нет.
—Я могу заставить тебя.
Даутцен кивает.
Бледный крепко сжимает ее ладонь.
—Теперь закрой глаза и попытайся представить дом на берегу океана.
Девочка подчиняется.
Но везде только тьма. Ночь внутри ночи. Черный цвет, в котором дрожит отблеск свечи. Воспоминания остаются где-то там. Они никак не могут превратиться в образ. Дом на берегу океана всего лишь мысль.
Даутцен устала.
—Я не могу.
—Попробуй еще раз. Не открывай глаза. Слушай меня внимательно.
Бледный снимает маску.
Его голос становится глубоким, дикция безупречной, чистой. Кажется, что он проникает в саму суть текста, передает глубинную окраску материала. Он не сбивается и не ошибается. На какое-то время Бледный перестает быть собой и превращается в другого. Того, кто познал свою слабость, страх и предсмертную муку. И в конце концов узнал самую страшную тайну: все было тщетно.
Он говорит:
—Машина медленно поднялась на вершину холма, и мужчина увидел свой дом. Небольшой двухэтажный коттедж с подвалом и гаражом, который примыкал к высокому маяку, отчего из далека казался остатками замка. Заброшенный дворик, огражденный забором, выглядел как крепостная стена, окна и двери дома, будто бойницы, а маяк над землей, словно обветшалая башня, на вершине которой находился портал в другой мир. Иван оставил машину в тени мертвых деревьев. Старый сад лишился былой красоты. Высохшая трава и цветы оторвались от почвы и валяются под забором, напоминая волосы старика, почерневшие стволы красного клена и дуба тянут свои жуткие, искривленные ветки к жестокому солнцу. Кусты можжевельника вдоль дорожки, которая ведет к маяку, все еще сыплют на землю мелкие листья-иголки, роняя их будто слезы о прошлом.
