–Холодно!– он вопил это на цветочном, кажется, на всю длиннющую реку, чувствуя, как немеют руки и ноги.– Холодно!
–Ветка,– неголоса Волшебной девочки снова пришли на помощь.
Лёка дёрнул шеей, короткая боль кольнула затылок, перед глазами поплыло голубое небо, солнце впилось в глаз, и на этом слепящем фоне он увидел чёрное.
–Ветка,– как маленькому повторили неголоса.
На чёрном силуэте, расплывчатом от воды, мелькнуло что-то подвижное: белка или птичка. Мелькнуло и замерло.
Лёка дёрнулся изо всех сил, и чужая онемевшая рука взвилась перед глазами и вцепилась в ветку. В ладонь впилась колючая кора, от этого руке стало легче. Вообще стало легче: ноги сами зашарили в поисках опоры, поймали какой-то камень – раз! Лёка стоит на ногах, в раздутой от воды куртке, и с него шумно стекают в реку струйки воды. Холод как будто отступает, не совсем, чуть-чуть: ветра нет, зато греет солнышко. Оно бьёт в глаза, Лёка толком ничего не видит, только слышит журчание воды и различает силуэт раздувшейся куртки. Рука ещё сжимает спасительную ветку.
–Тише.
–Извини.– Лёка разжимает кулак: ветка больше не нужна, он уже может стоять на ногах. Ветка пружинит, и птичка на ней смешно подпрыгивает, но не улетает, а садится обратно, таращась на Лёку маленькими глазками.
–Хороший,– шепчут неголоса со всех сторон. Лёка смотрит на птичку: волшебную птичку, Волшебную девочку, ту, которая проснулась вчера, ту, с которой ему теперь будет легче. Наверное, надо сказать что-то важное, но Лёка стучит зубами от холода, и в голову совсем ничего не приходит:
–Спасибо. Спасла.– Он шагает на сухой берег, не отрывая глаз от птички. Ничего особенного, трясогузка, но Лёка-то знает. Вчера, вон, была сова. Хочется поболтать сВолшебной девочкой, но надо спешить, надо найти щенков, пока эти…
–Люди.– Лёка по-человечески кивает вверх по течению, будто извиняется.– Щенки. Надо идти.
–Люди,– соглашаются неголоса со всех сторон. Они вздыхают, насколько это возможно на цветочном, все и синхронно, и от этого кажется, что Лёку сейчас сдует обратно в реку. Он хватается за ветку совсем рядом с местом, где сидит птичка, и будто бы тоже вздыхает.
–Люди… Люди…– раздаётся со всех сторон, и, кажется, Лёка присоединяется к этому хору. Он ещё слышит человеческие мерзкие голоса где-то вдалеке, на фоне цветочного хора они отвратительны, как стук жестяного ведра, и его переполняет звериная ненависть. Его трясёт, наверное, всё-таки от холода, а голова продолжает вопить на цветочном это глупое и злое:
–Люди! Люди!
Деревья, трава, вода – уже всё молчит, и только трясущийся Лёка вопит:
–Люди! Люди… Не хочу!
Деревья зашумели вслух, на ноги шумно плеснулась вода, неголоса Волшебной девочки наперебой зашептали:
–Тише! Тише.
Птичка вспорхнула и, задев Лёку быстрым крылышком, пропала в небе. Лёка подумал, что Волшебная девочка его понимает, просто может не всё. И ещё – что она отвыкла разговаривать с людьми, пока лежала в земле.
* * *
Солнышко светило в глаза, но не могло быстро высушить тонну мокрой одежды. Лёка скинул куртку – огромный пузырь с водой, тяжеленный, хлюпающий – и потащил волоком по берегу, оставляя странный кривой след. Так было легче.
Щенки выскочили на него из-за огромного серого камня, каких хватает на берегу, затявкали и подбежали, как к давно знакомому:
–Играть, играть, играть!
СЛёки капала вода, дома ждал втык за потерянные сапоги, и всякая человеческая чушь лезла в голову: взял ли, например, дурацкий Славик письмо и покажет ли матери, как грозился. Эти не простят, что Лёка ударил Славика, что Витёк так удачно споткнулся,– значит взбесятся ещё больше, значит…
–Играть!– Один из щенков вцепился в мокрую штанину, дёрнул на себя. Второй наматывал круги вокруг Лёки. Вот кто никогда не унывает!
–Играть!– согласился Лёка. Он подобрал палочку, бросил щенкам – и помчался за ней сам со щенками наперегонки вверх по склону. Ноги ещё плохо слушались, но странно прибавилось сил, и он бежал, почти легко, волоча по земле тяжеленную мокрую куртку, еле поспевая за тонкими виляющими хвостиками.
…По деревне они шли не скрываясь: Лёка босой, в мокрой одежде, за ним щенки, которых Лёке нельзя из-за этой астмы – ну и что?! Это материно «Что люди подумают!» его никогда не волновало. Ничего хорошего люди не думают и не делают, это Лёка уже понял. Он немного волновался, как поведёт себя мать, узнав о щенках: если не дурацкий Славик, то кто-нибудь обязательно ей настучит – такая порода эти люди. Но Лёка что-нибудь придумает: не уговорит, так спрячет. Надо просто переложить дрова в сарае, и у щенков будет закуток, которого с порога не видать…
Соседи, кто уже пришёл с работы, поглядывали из-за своих заборов на Лёку со щенками. Кто-то отворачивался, кто-то, наоборот, вопил на всю улицу «Что случилось?». Лёка не отвечал: ещё чего! Не их это дело. Кто-то ругался, непонятно на что, грозил надрать уши и всё рассказать матери, Лёка не обращал внимания. Ему надо домой: переодеться в сухое и покормить щенков, ещё будки неплохо бы сделать. А эти… Они ничего не понимают.
* * *
Матери ещё не было. Лёка быстро переоделся, чтобы не стучать зубами, переложил в сараюхе дрова как собирался, чтобы щенкам было, где прятаться, отыскал на кухне старые миски, которых мать не хватится, раскидал по мискам свой обед. Он даже успел сколотить каркас будки до того, как мать вернулась и позвала в дом. Щенкам он велел сидеть тихо в дровяном сарае, и они старались. Матери он, конечно, ничего не сказал, только про потерянные сапоги пришлось признаться. Она так расстроилась из-за этих сапог, что щенков, наверное, и не заметила бы, даже если бы они бегали по дому. Ворчала весь вечер, аЛёка, как ни старался, не мог сделать виноватое лицо: улыбка всплывала сама собой, стоило подумать о щенках.
…Вечером он не забыл почистить зубы и лёг спать в отличном настроении. Славик, хоть и дурацкий, надо признать, сделал его счастливым, хотя, наверное, меньше всего в жизни желал этого.
* * *
Глубокой ночью Лёка проснулся сам, без будильника, и он точно знал, зачем он проснулся. Такого не случалось с ним уже очень-очень давно, а может быть, и вообще никогда не случалось. Лунный свет заливал его комнатушку, освещая одежду на маленькой печке, как будто Лёка и так не знал, что нужно одеться, да потеплее: ночи правда ещё прохладные. Он быстро натянул штаны, рубашку… Мать не проснётся. Она уже легла, её пушкой не разбудишь. Ей незачем просыпаться ночью. Вышел в коридор не скрываясь, хотя половицы скрипели как ненормальные, долго возился в прихожей, отыскивая старые сапоги и куртку. Пора.
На улице темнота. Ни у кого из соседей, ни уЛёки уже не горит фонарик над крыльцом: незачем, все уже дома, все спят. Лёке не нужен фонарик. Это его родной двор, он может пройти по нему на ощупь, но этого и не нужно: лунного света хватит. Он проходит через двор к сараю, отодвигает задвижку и зовёт на цветочном языке:
