–Танец! Танец! Танец глупых тапок!– уголки рта сами собой поползли к ушам.
Эта вздрогнула. Лёка не шантажист. Он просто напоминает, кто есть кто. Она забегала глазами: то на Лёку, то на мать, шумно выдохнула:
–Думаю, надомное обучение вполне подойдёт. У него же астма. Возможно, это достаточное основание. Я разузнаю, какие нужны документы, а пока…
Мать как будто вынырнула из своего испуга: закивала, взяла с холодильника блокнот и ручку, которой записывала рецепты, стала писать под диктовку этой.
Лёка молча взял со стола своё письмо (эта не возразила) и пошёл в сарай. Больше он никогда не писал писем.
* * *
…А назавтра началась райская жизнь. Лёка просыпался когда хотел, когда матери уже давно не было дома. Спокойно вставал, спокойно кормил щенков и выгуливал во дворе: все соседи на работе, никто их не видел, никто ничего не знал. Щенки бегали по двору где хотели до самого обеда. Еду Лёка готовил им сам: когда матери нет на кухне, готовить оказалось легко и просто. Он даже отыскал в ящике под плитой древнюю битую кастрюльку, которой мать уже давно не пользовалась и не хватилась бы. Варил сразу на весь день и уносил к щенкам в сарай.
После обеда он немного притворялся перед самим собой, что делает уроки. Толку от этого было чуть, но сразу после того, как заканчивались уроки в школе, приходила эта, и надо было хотя бы делать вид, что учишься.
Один на один она была не такой противной, как в школе: может, ей стены не помогали, а может, просто побаивалась этого странного Лёку, от которого неизвестно, чего ждать. Ей даже удавалось кое-что объяснять, чтобы до Лёки доходило. Он сам не заметил, как тройки в табеле «окрепли»– по выражению училки. Ну то есть она сама их ставила и считала заслуженными, а не выпрошенными Лёкиной матерью.
С матерью, кстати, она не пересекалась: уходила гораздо раньше, чем возвращалась мать, которая, кажется, вздохнула с облегчением. Лёке тоже было легче учиться дома: не доставал дурацкий Славик, и цветы всегда были политы, мать старалась. Ничто не отвлекало, и училка была довольна, что Лёка не вскакивает посреди урока.
…И всё равно она злая! То и дело выспрашивала, не скучает ли Лёка по ребятам. Даже смешно о таком спрашивать! Обычно Лёка пожимал плечами и бубнил ей на цветочном «Отзынь!». Училка бросала на него ошалевший взгляд, но тему меняла.
Цветочный она понимала не хуже матери. Иногда Лёка просто от лени отвечал ей на цветочном. Не обзывался, а по делу. Спросит она вслух: «Чему равна сумма того-то и сего-то?»– аЛёка ей на цветочном: «Тому-то и сему-то»– и пишет в тетради нужную цифру. Училка уставится ошалевшими глазами, скажет: «Я начинаю тебя понимать без слов, это хороший знак». Тут главное – не засмеяться.
Нет, ему было не лень, просто цветочный удобнее. На нём можно сказать то, о чём говорить вслух язык не повернётся. И если тебя понимают, то почему нет? Несколько раз Лёка даже читал вслух на цветочном. Эта была погружена в какие-то свои мысли и только рассеянно кивала, пока не заметила, что губы уЛёки не двигаются.
–Ты читал сейчас?
–Читал.– Лёка и это сказал на цветочном. Не похулиганить, а просто забыл.
Училка опять уставилась шальными глазами и стала ворчать что-то про дикцию.
В конце концов год он закончил неплохо, «укрепив» за месяц все свои тройки. А потом наступило лето.
* * *
Наверное, самое длинное и самое насыщенное вЛёкиной жизни. И дело не в свободе, и не в отъезде дурацкого Славика с бандой, и даже не вВолшебной девочке. Просто щенки подрастали. Они росли быстро, к августу были уже Лёке по пояс. Обросли пушистой шерстью и как-то повзрослели в самом человеческом смысле. Нет, они по-прежнему встречали Лёку этим щенячьим «Пришёл-пришёл!», по-прежнему требовали «Играть-играть!», но уже не только. С ними можно было болтать почти о чём хочешь, как со взрослыми животными. Они знали, кто из соседей что готовит, чувствовали, когда мать скоро придёт, далеко слышали её запах, когда она выходила из автобуса на остановке.
По ночам, когда втроём гуляли, Лёка уже спокойно брал их в лес и не боялся, что заблудятся или дадут заблудиться ему.
Собакам нравился лес. Они носились кругами, докладывая, где прячется ёжик, а где белка. Трогать их Лёка запрещал, но сказать-то можно! Собаки есть собаки, у них инстинкт охотников. Да, Лёка уже называл их про себя «собаками», пусть они не совсем взрослые даже по собачьим меркам, но почти. И уж точно взрослее Лёки, и ему это нравилось. Хорошо иметь взрослых друзей!
Волшебная девочка всегда встречала их разноголосьем деревьев, травы, животных. Она радовалась им, как будто весь день ждала, сама прикидываясь то птицей, то белкой. Собаки её отличали от прочих птиц и животных: не прыгали, не пытались достать, даже хвостом не виляли, а почтительно замирали на ходу, как будто здоровались – пока она не бросала им сухие веточки. Не сама – деревья бросали, но Лёка-то знал, он слышал. Собаки срывались и бежали играть: приличия соблюдены, поздоровались, теперь можно всё!
В лесу можно было всё – это правда. Бежать, играть, ничего не бояться. Лёка сбрасывал кеды, чтобы чувствовать землю босыми ногами (они всегда потом ждали его на тропинке к дому, как будто их специально туда кто-то ставил, иЛёка знал кто) и мчался за виляющими хвостами, не помня себя от собачьего восторга. Иногда из-за дерева выскакивала Волшебная девочка, в человеческом обличье она была одного роста сЛёкой, и на цветочном кричала «Бу!». Это было не страшно, а смешно, «Бу!» на цветочном такое смешное, потому что тебя хотят не напугать, а рассмешить. Даже странные девочкины зубы, похожие на молочные резцы щенка, не пугали. На живом человеке, век бы их не знать, был бы кошмар, а тут – обычно, даже смешно… ИЛёка смеялся, и девочка вместе с ним, пока опять не превращалась в какую-нибудь птичку, не улетала, чтобы выскочить потом из-за другого дерева.
Она так же односложно и оглушительно говорила с ним на цветочном. Должно быть, и правда отвыкла от людей, а может, и была не болтливой. Она была как будто всегда рядом, не только в лесу, даже днём дома, она его слышала – что может быть важнее? Лёка, конечно, пытался расспросить её про людей, которые с ней разговаривали раньше, но ничего толком не добился. Понял, что их было много, а потом всё меньше и меньше. Вроде они верили в лесных духов, речных, чуть ли не в духов посуды на столе. И разговаривали с ними. А потом стали верить во что-то другое, и про неё, лесную, забыли. И забыли, как говорить.
–Обидно?– спросил тогда Лёка. Девочка почему-то засмеялась и занеголосила всем лесом своё «Хороший». Лёка так и не понял, «да» это или «нет».
…Только под утро, зашнуровывая кеды на тропинке, ведущей из леса, Лёка смотрел вдаль на чёрные дома соседей – и боялся. В тот день, весной, когда он возвращался с реки, весь мокрый и со щенками, его видели, наверное, все соседи. Но матери пока никто не сказал. Хотя, может, они сказали про то, что сочли важным: про мокрую одежду, а собаки им не важны. Да в любой момент, хоть сейчас, любой сосед может встать ночью попить водички, глянуть в окно – и увидеть Лёку, выходящего из леса с собаками. Тогда обязательно доложит матери: «Ваш сын шляется по ночам с двумя огромными псами, как можно, у него же астма!» Лёка всё время себе это представлял – и боялся.
