–Что значит «Не я помню»?
Парня опять били. Хоть я и не разбирал слов, а звуки ударов слышал отлично, потому что зажмурился, чтобы этого не видеть. Я словно чувствовал на себе каждый их удар и, кажется, вздрагивал.
–Мальчик, который слышал. Он вспомнил. Он мне рассказал.
–Он один из них?
–Его бьют.
–За что?
–Плохие,– как маленькому объяснила мне гончая.
Раздался всплеск, я открыл глаза и увидел, что парень уже в реке. В школьной форме, в расстёгнутой куртке. Рванул к нему, но споткнулся обо что-то невидимое, неощутимое, шмякнулся на мелкие камешки лицом вниз, но больно не было. Я даже не почувствовал этих камешков и песка.
–Стой. Выплывет. Сильный,– прокомментировала гончая.
–Тебе совсем плевать, что ли?!
–Давно. Уже было. Прошлое.
Я вроде верил, а всё равно ничего с собой поделать не мог: как-то это неуютно, когда у тебя на глазах кого-то кидают в реку, а ты стоишь…
И эти трое: они были в шаге от меня, но даже не обращали на меня внимания. Ну да: они воспоминания, они… мираж? Сон?
Я встал, подошёл к одному вплотную и уставился в лицо. Он раздражённо что-то говорил своим дружкам, я слышал звук, а слов не разбирал, он смотрел сквозь меня, будто это меня тут нет. А лицо было знакомое: парень чем-то напоминал Юрича, как если бы тот был мальчишкой…
–Твой хозяин? Маленький?
–Плохой. Отец плохого. Плохого, который думал, что он хозяин.
Значит, отец…
–А эти?– других я тоже, кажется, знал. Даже получше, чем этого отца Юрича. Я рассматривал их как в зоопарке – и не мог понять. Это вроде нетрудно: узнать на детских фотографиях того, кого знаешь взрослым, но при условии, что тебе скажут «Ищи папу», например, когда знаешь, кого искать…
–Плохие,– повторила гончая.
–К чёрту, как их зовут?!
–Да… У людей нельзя без имени.
–И?!
–Не знаю. Плохие.
С досады хотелось плюнуть на песок, но почему-то не получалось. Я пытался, но даже губами пошевелить не мог. Один из парней выл, держась за разбитую коленку, и меня как стукнуло: дед Витя! Лет на шестьдесят моложе или сколько там ему было. Значит, это он…
В голове замелькали, забегали его фразочки про Малахольного, его страхи, его «Пережил!». Правильно, этот Малахольный был хозяином псины. Выходит, дед Витя с друзьями…
–В реке твой хозяин?
–Да.
–Дед Витя его в детстве обижал?
–Подранок. Плохой. Больше нет.
* * *
Я моргнул, и лица исчезли. Перед глазами была вроде та же река, только секунду назад я стоял к ней спиной, а тут… Вода бежала, переливаясь, отражая солнце и чистейшее голубое небо без единого облачка, какое бывает только летним днём. Редкие деревья на берегу шумели уже зелёными листьями, камешки поблёскивали от воды так заманчиво, что захотелось взять горсть и попускать «блинчики». Ветер был тёплый, я чувствовал его на лице, и этот запах, который он доносил: солнца, травы и обгоревшей кожи – запах счастливого лета.
Мимо меня на полном ходу пронёсся парень, мой ровесник, в смешных синих трусах чуть ли не до колена, шумно ворвался в воду, подняв фонтаны брызг. За ним радостно неслись две здоровенные, почти одинаковые дворняги со смешными ушами-лопухами. Они показались мне знакомыми. Компания ворвалась в речку и поплыла. Я этого не слышал, но чувствовал, что они смеялись. Все трое.
Сам не понял, как я скинул куртку, джинсы и побежал к воде, не помня себя от странно нахлынувшего счастья, на ходу разбрасывая шмотки, предвкушая, как сейчас нырну в эту тёплую июльскую водицу. Пёс промчался вперёд меня, и первые тёплые капли ударили по носу. Я бежал за ним уже по щиколотку в тёплой воде, и с каждым шагом с моей души будто отваливалось по маленькому камешку.
Мне было легко, непередаваемо легко, словно я долгое время был в отъезде, а теперь вернулся домой. Хотелось хохотать в голос, и я, кажется, хохотал, не помню. Я даже попытался схватить пса за хвост, маячивший впереди меня, а он ничего не сказал, только увернулся и, плюхнувшись на глубину, поплыл. Я сложил руки лодочкой, оттолкнулся от неосязаемого дна, и вода окружила меня тёплой оболочкой, внутри которой становится так легко, что даже страшновато от этого непривычного счастья. Я чувствовал себя частью этой реки, этого неба, этих деревьев на берегу, животным, четвёртым псом.
Мальчишку с собаками мы догнали за несколько гребков, я вынырнул в паре сантиметров от его лица – и вздрогнул от неожиданности.
Лодка возникла за спиной будто из ниоткуда. Не резиновая, как у нас с отцом, а древняя деревянная, как на картинах художников, только крашеная. Облупленный голубой борт качался на воде, в сантиметре от моего плеча, чудом не задевая. Эти трое были в лодке, только уже подросшие, уже как я, как мы. Они громко что-то говорили на своём булькающем бессловесном языке и нехорошо, злобно хохотали. Дворняги с мальчишкой поспешили к берегу, но лодка была быстрее. Один взмах тяжёлого железного весла – и она врезается носом в одну из дворняг. Собака визжит, коротко, испуганно, и в ту же секунду её голова оказывается под водой. Она выныривает и гребёт, спасаясь, дальше отсюда, парень в воде что-то кричит, а эти в лодке смеются. Тот, которого я не мог узнать, замахивается веслом и опускает на голову второй собаке эту металлическую пластину, тяжёлую, смертельную.
–Хватит!– я попробовал вцепиться в борт лодки, но руки не слушались. Так бывает в страшных снах, когда происходит что-то ужасное, а ты не можешь ни сопротивляться, ни бежать: тебя как парализует.
Тот, который отец Юрича, вынимает из уключины второе весло и смеясь – он смеялся, этот Юрич-старший,– замахивается…
–Хватит!
Я хотел зажмуриться, но почему-то не мог. Я не мог их остановить, я ничего не мог, я болтался там бесполезным поплавком, вопя своё «Хватит!». Мальчишка с собаками быстро грёб к берегу, эти в лодке – за ними. Они смеялись, раз за разом хлопая своими вёслами. Они не трогали парня – они топили собак.
–Зачем?!
–Плохие,– повторила собака.
Вёсла шлёпали по воде так, что разрывало уши. Больше всего я хотел тогда зажмуриться и проснуться, но упрямая гончая заставила меня досмотреть всё до конца.
…Он вытащил их на берег – всё-таки вытащил то, что от них осталось. Эти отстали от них метра на два, там, где начинается мелководье, и парень смог выволочь на берег эти мокрые меховые тушки. Кровь смешивалась с водой, и её, казалось, река, целая быстрая река, где-то впадающая в море. Мальчишка в дурацких трусах сидел на берегу, вцепившись в тех, кого когда-то любил больше всего на свете, и плакал – тихо, будто боясь, что его услышат.
Я глупо завис в реке между воздухом и дном и, кажется, ещё вопил это глупое «Зачем?!» на собачьем языке и точно что ревел, как тот мальчишка. Я был тем мальчишкой. Меня разрывало от ужаса потери и того отчаянного свежего одиночества, как если бы с тебя содрали шкуру. Он потерял не собак – он потерял всё, всё, что у него было. Я как он был готов бросаться один на толпу негодяев, с голыми руками на вооружённых, потому что больше у меня ничего не осталось – ничего, кроме горя и ярости. Они сами всё отобрали. Они сами виноваты…
