— Чушь, — сказал третий балахонщик, — раз он не корректор и никогда им не был, то не мог ничего нарушить. И дети его не фрактальные бомбы.
— Лейх? — жалобно спросил Мелехрим.
— Они не являются носителем дисруптивного потенциала, — сказал Лейхерот. — Девочка имеет сильные фрактальные способности, но они не носят критично-триггерного характера. Младенец обладает ими в потенции, но не обязательно реализует. На этом основании я прошу уважаемый ареопаг отменить решение о нейтрализации как не соответствующее новой причинно-следственной линии. Надеюсь, ни у кого нет сомнений в моей компетенции?
— В компетенции — нет, — пробурчала вредная тётка, — а вот в мотивах… Вы же заинтересованы в девочке?
— Да, — кивнул Теконис, — её способности востребованы в нашем коллективе. Но, поскольку они более не коллапсоопасны, я не вижу, какие к тому могут быть препятствия.
— Какая-то чертовщина, — сказал Мелехрим. — Я ничего не понимаю.
— Таковы последствия невежества, брат, — торжествующе сказал Лейхерот. — Благие намерения не заменяют знания.
— Ареопаг будет совещаться! — сказал сидящий по центру балахон. — Прошу посторонних покинуть зал!
Нас с Нагмой и Аннушкой, а также Калеба с Анахитой выпроводили в комнату ожидания.
— Мам, ты как? — кинулась к ней дочка.
— Не понимаю, — сказала та растерянно. — Всё как в тумане. Нагма, козочка моя, это правда ты?
— Да, мам, конечно!
— И я правда не видела тебя пять лет?
— Почти пять, да.
— Я что, с ума сошла?
— Агась, мам. Похоже на то. Но ты не переживай, я тебя всё равно люблю.
— Анахита, душа моя… — сказал Калеб неуверенно, но она в его сторону даже головы не повернула. Смотрит на Нагму, а глаза заполняются слезами.
— Не плачь, мам. Всё будет хорошо, я всё исправила. Ты мне веришь?
— Конечно, моя любимая козочка. Верю и люблю. Аллах милосердный, да что со мной было?
* * *
Ареопаг, вернувший нас обратно в зал, выглядит недовольным и потерянным, но решение вынес оперативно: в связи с тем, что наше существование не несёт рисков для стабильности Великого Фрактала, оберегать которую их священная обязанность, Конгрегация постановляет, что ей нет до нас никакого дела, и мы можем убираться на все четыре стороны. И, желательно, побыстрее. Потому что у них при виде Калеба начинается диссоциативное расстройство — они помнят, что он мятежный корректор, и одновременно знают, что он никогда таковым не был.
— Слабаки, — сухо говорит «наш» Теконис, — поработали бы они с элиминацией столько, сколько мы… Михаил, Нагма! Спешу сообщить, что мы рады будем снова видеть вас в составе группы.
— Нам надо это обсудить, если вы не против, — прошу я.
— Разумеется. С непривычки такие вещи воспринимаются сложно, я понимаю. Я подожду вас, но прошу, не очень долго. Не забывайте, нас ждёт Меровия!
— Михаил, — Анахита смотрит на меня своими глубокими светлыми глазами. — Я очень виновата перед вами.
— Мы вроде были уже на «ты», — напоминаю я.
— Прости, да. Мне очень неловко и ужасно стыдно. Я сбежала, нарушив все обещания, и бросила на тебя дочь.
— За дочь не извиняйся. Это лучшее, что со мной случилось.
— Ты не злишься на меня?
— Может быть, немного, за Нагму. Ей не хватало матери. Но за то, что у меня есть дочь, я благодарен.
— Пап, мы же заберём маму отсюда? К нам, домой?
— Ты этого хочешь, колбаса?
— Больше всего на свете, пап! Я понимаю, что вы вряд ли теперь поженитесь, но пап…
— Она твоя мама, я понимаю.
— Михаил, — вздыхает Анахита, — это звучит ужасно эгоистично, я знаю, но мне, кажется, снова некуда идти. И я очень, очень, безумно соскучилась по дочери.
— Я не держу на тебя зла и не лишу Нагму матери.
— Спасибо, спасибо, пап! — повисла на мне дочка. — Ты самый лучший! Самый-самый-самый! Самее всех!
— Не за что. Всё, что мне нужно от Мироздания, — чтобы ты была счастлива.
— Я счастлива, счастлива! Уи-и-и! Ы-ы-ы! А-а-а! — завыла восторженно, как в детстве, Нагма.
— Анахита… — растерянно бормочет Калеб. — Но как же… Что же…
— Оставь их, придурок, — берёт его решительно за локоть Аннушка. — А то сейчас ещё и по рылу выхватишь. На долгую память.
— Аннушка… Но как же так? Что со мной? Кто я вообще?
— Жалкий рыжий мудак, — ответила та с видимым удовольствием. — Теперь я это вижу совершенно отчётливо. Но дурные привычки ужасно привязчивы, поэтому я не брошу тебя тут посреди площади, а отвезу туда, где всё началось. В твой родной срез, где, как я понимаю, не случилось коллапса. Там прошло много времени, но ты, я думаю, адаптируешься. Хитрожопость-то у тебя не корректорская, а врождённая.
— Анна! — окликнул я её.
— Лучше Аннушка. Не люблю это имя.
— Как скажешь. Можно тебя попросить?
— Попробуй и узнаешь.
— Довези Анахиту в наш домик у моря.
— А сам чего? Я, так-то, не такси.
— Мы с Нагмой сейчас уйдём с Теконисом.
— Ладно, но учти, это платная услуга. Я больше никому ничего не должна, а бензин денег стоит.
— Называй цену.
— Тогда не вопрос. Калеба закину и сразу за ней.
— Пап, а разве мы не с мамой сейчас? — спросила Нагма. — Я так соскучилась.
— Потерпишь несколько дней, колбаса?
— Дольше терпела. А что?
— У меня есть дело.
— Важное?
— Важней не бывает. Меровия ждёт.
— А что такое «Меровия», пап?
* * *
— Па-а-ап… — Нагма рушится рядом со мной на кровать. Носом в роскошные здешние простыни. Берконес по-прежнему идеально комфортен, но я, пожалуй, слишком много о нём узнал.
Прекрасно знаю эту манеру падать лицом вниз и говорить невнятно, через подушку. Она означает, что дочь что-то натворила, ей неловко, но совесть требует объясниться. Если бормотать в подушку, то не так страшно.
— Что, колбаса?
— Простишь меня?
— А что, когда-то не прощал?
— Всегда прощал. Ты самый лучший. Я тебя обожаю.
— Не подлизывайся. Скажи уже, не мучай себя.
— Я могла выбрать.
