— Между чем и чем?
— Между тобой и мамой.
— Ужасный выбор, не дай Аллах никому такого. Сочувствую тебе, бедолага.
— Не сердишься?
— За что?
— Что я выбрала её. Теконис говорил про «чёрный монолит», помнишь?
— Помню. Сказка какая-то.
— Мне кажется, я могла тогда любое желание исполнить. Например, опять тебя умолодить. Я прям сразу об этом подумала — сделать тебе снова шестнадцать. Я же теперь большая, никакой Лирке бы тебя не отдала! Влюбила бы в себя и заженила! Глупо, да?
— Да уж не очень умно, факт. Я тебя и так люблю, колбаса. Это никуда от тебя не денется. А замуж найдёшь за кого пойти, дело нехитрое.
— Денется однажды. Я ужасно боюсь, что ты постареешь и умрёшь, пап. И очень-очень хотела тебя умолодить снова. Но подумала про маму, и решила, что ты ещё не очень старый, а она в беде прямо сейчас. И никто, кроме меня, ей не поможет.
— Правильно сделала, колбаса.
— Правда? Ты не обижаешься?
— Конечно, не обижаюсь. Если бы ты не провернула эту штуку с Калебом, а «умолодила» меня, нас бы всё равно убили. Я был бы мелкий и не смог бы тебя защитить. Так что ты умничка.
— Да, точно. Я и не подумала об этом тогда, прикинь?
— И не удивительно, столько всего случилось разом. Всякий бы растерялся. Но ты сделала всё правильно, я очень тобой горжусь.
— Правда? Ты меня не утешаешь сейчас?
— Клянусь. Это было наилучшее из возможных решений. Ты молодец.
— Ура, — выдохнула Нагма с облегчением, перевернулась лицом вверх и заболтала свесившимися с кровати ногами. — Я очень переживала, правда. А смешно с Калебом получилось, да?
Она захихикала, вспоминая.
— Анахи-и-ита-а-а-а, ду-уша-а-а-а моя-а-а, — заныла она фальшивым басом, передразнивая.
— Да, забавно. А как твой Аллах? Ещё смотрит твоими глазами?
— Агась. Вообще ничего не поменялось, мне кажется. Но если бы поменялось, то я бы, наверное, и не заметила, да?
— Я не очень понимаю, как это работает. Очень может быть, что и так. Может, Теконис знает, но не я.
— Ну его, он жуткий.
Лично у меня при попытке это обдумать голова закипает. Если Калеб никогда не был корректором, то его дочь, конечно, не «фрактальная бомба». Но если он не был корректором, то не шлялся по Мультиверсуму, верно? А если не шлялся, то как встретился с Анахитой? Получается, в этой причинно-следственной линии Нагмы вообще быть не должно. Анахита осталась бы с унылым Петром, не изменив ему с обаятельным рыжим засранцем. Не забеременела бы, и Пётр не бросил бы её в кыштаке, а значит, никто не принёс бы сыр и лепёшки к порогу замка, и мы бы не встретились. Никто не попросил бы меня присмотреть за смешной девчонкой-егозой, чтобы быстрее обернуться по горам, и у меня не было бы этой болтающей ногами зеленоглазой колбасы. Но она есть, это прекрасно, и мне всё равно, как так вышло.
* * *
— Мне отчего-то кажется, что мы скоро расстанемся навсегда, драгоценный Док, — говорит мне Олли.
Девушка вертится перед зеркалом, поправляя затейливый тюрбан из яркой цветной ткани и заодно демонстрируя идеальную фигуру.
— Но ты не будешь по мне скучать и грустить, — напоминаю я.
— Конечно, — смеётся она. — Я никогда не скучаю и не грущу.
«Пока хватает сенсуса», — думаю я про себя.
Впрочем, все мы зависимы от чего-нибудь. Попробуйте, например, пару минут не дышать…
— Знаешь, — сообщает она мне, подумав, — ты опять изменился.
— И в какую сторону?
— Как будто что-то важное решил. Потому теперь спокоен, сосредоточен и почти не несчастный.
— Почти?
— Почти, — кивает она точёной головкой на длинной изящной шее. Тюрбан ей очень идёт. — Но для тебя и это очень много.
— Ты права, Олли. Я действительно кое-что решил. И очень может быть, что мы больше не увидимся. Но я буду тебя помнить.
— И, конечно же, грустить? — понимающе улыбается девушка.
— Может быть, немного. Капельку.
— Мне будет приятно, что ты меня помнишь, но грустить не надо. Давай попробуем оставить обо мне хорошее воспоминание напоследок?
Я ничего не забыл, но, когда она, смеясь, мягко увлекает меня к кровати, позволяю ей это сделать.
Хороший способ попрощаться.
* * *
— Поедешь верхом? — спросил я Слона, пока группа Мейсера рассаживается по каретам. — Думаю, сопровождающие легко уступят нам сёдла.
— Не знал, что ты верхами умеешь, — удивился он. — А, да… Те десять лет! Успел научиться?
— Я тут многому успел научиться.
— Ладно, давай прокатимся, если местные не против. Из карет ни черта не видно, не люблю, когда нет контроля за обстановкой.
Граф Морикарский во мне не интересуется, против местные или нет, а просто велит освободить нам двух коней, и никому даже в голову не приходит возражать.
Слон отлично держится в седле, он воевал в таких местах, где это единственное средство передвижения, и мы, слегка пришпорив лошадей, оказываемся во главе кортежа. Я знаю, куда ехать, не заблудимся.
— Хотел поговорить там, где точно не слушают, — сказал я Слону.
— Интригуешь, Докище. Валяй.
— Я ухожу, Слоняра. Это мой последний полевой выход.
— Слишком много воспоминаний? Этот мир, я смотрю, сильно тебя перепахал.
— Да, — кратко отвечаю я, чтобы не вдаваться в подробности, — будем считать, что так.
— Очень жаль, — вздыхает Слон. — Без тебя мне сложнее будет втереться в партнёры. Но я всё равно попробую, без обид. Мне понравилось жить в Берконесе.
— Не вопрос, какие обиды.
— Что будешь делать?
— Вернусь в домик у моря, буду лечить детей. Педиатры всегда в дефиците. Деньги у меня теперь есть, не пропадём.
— Не заскучаешь?
— Думаю, нет. За те десять лет я вдоволь навеселился.
— Да уж, ты рассказывал. Твой выбор. Но зачем ты сейчас тогда едешь? Соскочил бы сразу, раз Меровия тебе так обрыдла.
